— С чего началось все? — Ермаков подает мне кисет, сложенную гармошкой газету, мы свертываем цигарки, закуриваем. — Ну примерно было дело так… В конце января к нам в землянку зашел комиссар батареи. Вот что, говорит, немцев надо истреблять. Поштучно, одного за другим. Придется для этого окончательно позабыть, что они люди. Вон что гады эти с Ленинградом, с ленинградцами делают! Беритесь, ребята, за трехлинейки, и нечего времени терять. Что ж, взяли мы с Никипеловым да с Бахаревым по винтовке, надели маскхалаты, выползли в район «аппендицита», который вдоль Варшавской насыпи аж под самую Александровну подходит. Сидим, сидим в своих норах, зябнем. Немец чистит от снега траншею. Только лопата мелькает над бруствером, а сам пи-пи. «Что за снайперство! — сказал Никипелов. — Пошли, ребята». Они с Бахаревым уползли. А я все сижу. И тут мне пофартило: вылез немец из траншеи на бугор. Я хоть и заволновался, но врезал ему пулю прямо в грудь. Ждал, когда за убитым живые вылезут — подобрать. Пе дождался, темно стало. Утром, чуть свет, я опять туда. Но гансы кое-что учуяли и не показывались. Тут подвернулась другая возможность. На том же «аппендиците» охотились за немцами снайперы-пехотинцы. И не совсем удачно. Троих из них немцы накрыли минами. Ну, думаю, надо тех минометчиков подкараулить. Выбрались мы с Никипеловым за боевое охранение, за минное поле, окопались в снегу и повели наблюдение. И не один так день и не два сидели. Снайперы-пехотинцы постреливают, а мы только наблюдаем. И дождались-таки. Видим, за елочками четыре немца устанавливают миномет, чтобы дать по нашим охотникам. Выпустили мы с Никипеловым по одной пуле — уложили двоих. И третьего вдвоем уложили. Четвертый удрал как заяц, не успели его достать. Подползли к ним, поснимали каски с убитых, всякие знаки — орлы да короны. Ящик с минами прихватили. Миномет утащить не смогли, поломали у него кое-что прикладами, да и назад.
Цигарка догорела. Ермаков бросил окурок в лужу.
— Так и пошло помаленьку… Было недавно в Большом Кузьмине. Вот так, скажем, наше боевое охранение — крайний отсюда дом. А метрах в ста семидесяти к Пушкину уже немцы. Отчего-то у них несколько домов загорелось. Может, от наших пуль, может, сами какое горючее пролили. Горят дома, немцы вокруг суетятся. Я троих уложил. Общий итог за день получался — пятеро, потому что спозаранку, на зорьке, я уже успел двоих взять на мушку. Удачные охоты бывают, когда ходим к насыпи бывшей царской ветки. Там у немцев, что у кротов, землянок видимо-невидимо понарыто, входы видны, как вот перед тобой в нескольких шагах. Другой раз, верно, нарвешься, бывает. Фрицы тоже не дураки, смекают, что к чему. Охотились мы как-то большой компанией, впятером. Увлеклись, до самой луны досидели. Светит она волею, не шевельнись под ней. А холодище, мерзнем, сил больше нет. А уйти никак. Сделаешь движение — огонь открывают бешеный. Перевалились все-таки через бруствер из снега, ползем, ветер маскировочные халаты задирает, демаскирует нас. Никипелова ранило пулей. В общем кое-как унесли ноги. Думали, что уже конец.
Идет рассказ, развертывается трудная человеческая судьба.
Среди зимы комиссар, с которым бойцы ездили в Ленинград, разрешил Ермакову забежать домой. Над улицами еще похлестче, чем на передовой, свистели снаряды, где-то рушилось, горело. Сердце стыло, когда поднимался по обледенелой лестнице на свой этаж…
Менее чем через час он уже бежал вниз. И когда вернулся под вечер в свою землянку, товарищи поняли по его лицу: беда у Ермакова. Не спрашивали — сам рассказал: сынишка умер от голода.
В землянке все знали о его старшем сыне, двенадцатилетнем Васятке. Каждую неделю приходили отцу письма от сына, и отец читал их вслух. Знали все, что этот питерский строитель хранит в кармане гимнастерки фотографию, где снят со всей семьей; знали, как ясными днями выходит он на гору, чтобы посмотреть на Ленинград п, может быть, среди моря крыш увидеть крышу своего дома.
Следующий день, как рассказывали мне друзья Ермакова, был горячий. Один за другим падали немцы под злыми пулями снайпера. К вечеру, к заходу солнца, он пристрелил седьмого гитлеровца.
На днях его поздравляли: на счету у истребителя ужо девяносто два немца. Шали руку, говорили добрые слова.
— Мне и тысячи будет мало, — одно ответил Ермаков.
На Пулковских холмах не впервой в истории нашего города гремят выстрелы. Подступали сюда красновские кавалеристы, о которых долго помнили люди в деревнях, расположенных вдоль шоссе Александровская — Красное Село; подходили полки Юденича. И вот добрались гитлеровцы. Но добраться добрались, а перешагнуть через холмистый исторический гребень им так и не дали.