Том 6

Куда ни мчался ты грозой —
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена.
Ты днесь покинул саблю мести,
Тебя не радует война,
Скучая миром, в язвах чести,
Вкушаешь праздный ты покой
И тишину домашних долов…

— Мне что-то не все понятно в этой характеристике. То «черная зараза», то «язвы чести»… Не из особо удачных. Ваше мнение?

— Проезжая в Арзрум через Кавказ, Пушкин не мог не слышать о Котляревском. Но к тому времени это уже была такая пестрая и запутанная легенда, что он, очевидно, просто отдал ей должное, не стараясь быть точным.

— Котляревский был к тому времени мертв?

— Он пережил самого Пушкина, но для эпохи тех лет он был как бы давним покойником. Подумайте, он жил тридцать один год и умирал тридцать девять лет…

— Странная жизнь!

— Стихи Пушкина, как ни туманно толкуют они о Котляревском, все же прозвучали наградой, как дань признания необычайных заслуг, как стороннее свидетельство некогда сказочной славы.

— Сказочной? Ну, не сказочнее же, скажем, Кульнева? Или Ермолова?

— Сказочнее.

— Так почему же он был забыт? Впрочем, не отвечайте. Так мы раздергаем всю вашу тему на вопросы, и все запутается. Расскажите все с самого начала, как будто вы уже написали повесть и теперь только показываете нам, где она протекала…

Было за полночь. Мы одни не спали в большом и, очевидно, наполненном людьми доме. Ветер бил в стены с такою грузною силой, с какою волна стучится в борт корабля. Воздух, однако, был легок и неощутимо сладок. Он имел вкус родниковой воды, его хотелось вдыхать медленно, наслаждаясь и бодрствуя.

— Мне придется начать, как действительно начинались многие повести той поры. Примерно так… В зимнюю ночь тысяча семьсот девяносто второго года в хату священника села Ольховатки, на Харьковщине, Степана Котляревского постучался едущий с Кавказа офицер. Это был подполковник Лазарев. Он возвращался с Кубани, где только что видел Суворова.

Было о чем рассказать за гостеприимным столом ольховатского протоиерея. Десятилетний попович, школяр Харьковского духовного коллегиума, Петруша Котляревский не отходил от гостя. Крепкий и красивый, с темными волосами, похожий на горца-гуцула, не по возрасту рослый, мальчик был не похож на будущего монаха и слушал рассказы о Суворове не только с любопытством, естественным для его возраста, но почти с благоговением и энтузиазмом взрослого. Лазарев был вдовцом, мечтающим о семье. Однако бродячая военная служба не давала ему этой возможности. В разговоре, между делом, как бы шутя, он попросил отдать ему бурсака, обязуясь сделан, из него лихого воина.

Старик Котляревский сначала отнекивался, а потом, чтобы не обижать гостя, согласился. Дело гостевое, — должно быть, подумал он, — пообещал — забудет, спорить незачем.

Лазарев уехал, обещая прислать за Петром, и сгинул на полтора года.

Однако следующей весной, только Петр вернулся из Харькова на каникулы, как в Ольховатку прикатил егерский сержант. Числящемуся в строю фурьеру Петру Степанову Котляревскому предписывалось немедленно явиться на царскую службу в город Моздок, в 4-й Кубанский егерский корпус.

Двенадцатилетнего фурьера, ловившего раков, одели, обули и отправили в тот же день… В Моздоке началась жизнь, которую Котляревский никогда уже не менял. Лазарев засадил воспитанника за историю войн и биографии полководцев. В те годы, с легкой руки Суворова, офицерство всерьез увлекалось историей.

Разумовский негромко прервал:

— Есть ли у вас конкретный материал к этой теме? Что значит — увлекалось? Надо бы вам поискать в архивах, в дневниках, как все это происходило на деле. А начинается жизнь, как у Петруши Гринева. Поразительно.

— Кое-какой материал о том, что такое суворовская школа, у меня есть. Обычно по вечерам офицеры собирались у кого-нибудь в палатке и вслух читали «Пелопонесские войны» Фукидида или «Анабазис» Ксенофонта, делая записи в тетрадочках. Считалось хорошим тоном уменье начертить боевой порядок Александра Македонского и без запинки рассказать, как построены были фалангиты, как — гиппаснисты с сариссофорами и где надлежало стоять коннице фессалийской, а где македонской. Тот, кто не знал, в чем секрет успеха Леонида при Фермопилах и Фемистокла при Саламине, кто не имел понятия о том, что Эпаминонд при Левктрах и Мантинее впервые применял элемент внезапности, создав прежде не существовавший резерв путем перестроения фаланги, тот наверняка мог махнуть рукой на свою карьеру.

Разумовский слегка поднял брови, сигнализируя желание высказаться.

— Конечно, вам это в данном случае ни к чему… Да и вообще не знаю, нужно ли это кому-нибудь… Но, знаете, не трудно доказать, что Александр Македонский — славянин.

Невельской хрустнул пальцами, и Разумовский понял это, как сомнение. Не оборачиваясь, он сказал: