Том 6/2. Доски судьбы. Заметки. Письма

В 1913 г. становится печатно известным и публично распространяемым хлебниковский неологизм будетлянин. Он воспринимается прежде всего как русская калька латинско-европейского «futurist», поскольку Хлебников запретил себе употребление неславянского корнесловия. Но словоновшество Хлебникова возникло в результате многолетних лексикограмматических поисков идеи грядущего, обозначения ковачей и носителей этой идеи, то есть раньше или, по крайней мере, независимо от содержательных интенций знаменитого манифеста Ф.-Т. Маринетти 1909 г. Хлебников никогда не употреблял слова «футуризм», никогда не называл себя «футуристом».

Хлебниковский «будетлянин», отрицая «теперь», «сегодня», «сейчас», устремлен из архаического дионисийства к грядущему подвигу преодоления смерти как обязательного биологического конца. Он должен «мерой» (числом), пониманием законов времени «смерить смерть», то есть победить рок, судьбу, пугающую неизвестность за порогом земного существования. Хлебниковский «будетлянин» (или «зачеловек») содержательно соотносим с ницшевским «сверхчеловеком».

«Идея сверхчеловека» (название статьи В. С. Соловьева) – стать победителем смерти, «освобожденным освободителем человечества от тех существенных условий, которые делают смерть необходимою, и, следовательно, исполнителем тех условий, при которых возможно или вовсе не умирать или, умерев, воскреснуть для вечной жизни».[5]

Такая коннотация хлебниковского неологизма дает возможность понять обостренность отрицания русским будетлянином гастролера-футуриста из Европы Маринетти. Для Хлебникова было неприемлемо, что он, русский поэт-мыслитель, в глазах непонимающей публики оказывается, вкупе с целой группой отечественных новаторов, лишь подражателем искусного итальянского «звукоизвергателя». В свою очередь, Маринетти, удивленный «метафизикой» и «пассеизмом» своих русских оппонентов, отказал им в праве именоваться футуристами.

В 1913-м и в последующие годы нетождественность двух понятий (футуризм и будетлянство) мало кем ощущалась. Нередко (и даже с охотой) деятели русского футуризма именовали себя будетлянами, не вникая в содержательную глубину и направленность хлебниковского словоновшества. Для точности отметим, что Маяковский лишь однажды употребил слово Хлебникова (статья «Будетляне», декабрь 1914 г.). Исключение подтверждает правило. Последовательно и открыто сближая эстетический и политический авангардизм в некую новую сущность («революция духа»), преодолевающую национальные границы, Маяковский утверждал себя именно футуристом. В будетлянстве Хлебникова присутствует мифо-поэтический вариант «русской идеи» как национальной самоидентификации, как именно русского ответа на вызовы времени и европоцентричной культуры. «Собственно европейская наука, – утверждал Хлебников, – сменяется наукой материка. Человек материка выше человека лукоморья и больше видит. Вот почему в росте науки предвидится пласт – Азийский, слабо намеченный сейчас» (СС, 6:199)[6].

Вне организационных структур молодого «свободного искусства» России Хлебников не стал бы востребованным субъектом авангардной художественной мысли. Но и сам русский поэтический авангард без Хлебникова немыслим. В 1914 г. Б.Лившиц писал: «Великая заслуга Хлебникова – открытие жидкого состояния русского языка, и что более этого открытия связано с общей концепцией футуризма?» (ПЖРФ. 1914. № 1–2. С. 103). Для русских футуристов Хлебников свой в эстетической системе языка как творчества.

Интересно, что, единственный из «гилейцев», Хлебников не обладал даром публичного оратора. Это важно иметь в виду, ибо футуризм в значительной степени реализовался средствами разговорного общения поэтов с аудиторией. В редких случаях присутствуя на эстрадных вечерах «речетворцев», Хлебников, сидя в президиуме, только смешно кланялся при назывании его имени. Излюбленная форма его текстов – разговор. Для обычного диалогического общения (не на бумаге) он был мало приспособлен.