Том 6

Пришлось мне сделать вид самца, положившего залитый глаз на жирафоподобную телку Михал Адамыча… он-то, думаю, топчась с ней в танго, ладно – ну что ему я, без пяти минут сгинувший куда-то в тартарары?.. ему простительно, пусть флиртует… а Г.П.? – для нее я мгновенно перестал существовать, как будто меня сроду не было и нет… какой я ни подлец и ни авантюрист, но это чертовски обидно, пропади все оно пропадом… хоть и отдалась она мне со страстным отчаянием, – как в бездну кинулась, – хоть втрескалась, но я всегда чуял, всегда знал, что трезво считаюсь ею временным подарочком судьбы, готовым в любую минуту сорваться с места и улететь подальше от бабьего лета дамской жизни… переубедить в этом Г.П. было невозможно… самое интересное – она оказалась права, а не я… вот что такое, оказывается, жутковатое величие женской интуиции…

Должно быть, тогда, в танго кабацком, вовсе не случайно нахлынули на меня мысли о Марусе и о странности наших отношений.

В тот последний вечер Г.П., удивившись, спросила: «С чего это вы, Володенька, сегодня такой кислый, да и цвет лица у вас землист?.. что-нибудь случилось?..»

«Хреново, дорогая, на душе… так и давит, так и давит маята какая-то захребетная – никуда от нее не денешься».

Попросил коньяку, глотнул, смешав его с «шампанзе», с трудом чем-то подавился, словно бы не нужна уже была мне хаванина даже для продолжения существования – не то что ради застольного кайфа.

А модель, прихилявшая вместо гейши с Михал Адамычем, – по виду, моя одногодка, – хоть и обладала всего лишь туповато лупоглазой наружностью дорогущего холодильника, набитого замороженными блюдами, неглупо въехала в моментально сложившуюся расстановку сил на нашей «раскинутой поляне» и так нервозно принялась меня кадрить, что стало тоскливо и немыслимо одиноко… показалось, что даже сгинули куда-то вихри, вчера еще гнавшие в открытое море приключений.

Поплелся в сортир, отлил, взглянул на себя… за какой-то час рыло мое постарело лет на десять… пожелай я в тот миг не обратить на это внимание и ошибиться лет на девять с половиной – все равно душа моя не дала б соврать… у души, если верить Михал Адамычу, никогда не пропадает безмолвный голос, называемый совестью… кто-кто, а совесть не способна ни извратить реальное положение дел твоей личности, ни исказить смыслы действительности, ни скурвиться с любой из неправд изолгавшегося разума… кто-кто, а он умеет хитрожопо завести в такие чащи лжи, что дергаешься ты в них, как муха в паутине, – на то он и разум, а не жопа с ручкой… я стоял, пялясь на себя в сортирное зеркало, к счастью, не имевшее памяти на лица, и уныло внимал безжалостному течению мыслишек… ведь безукоризненно точный взгляд на себя со стороны если и дается, то в крайне редких случаях… устоять перед ним я не смог, отважился взглянуть, мудак, и мне вообще все стало вдруг до лампы – словно кончилась жизнь, словно скончалась у меня на руках собственная моя душа… не следует ли повеситься, застрелиться, вынюхать пару сверхдоз?.. тогда самоубийство сделается всего лишь физическим фактом смерти души, происшедшей, как это, уверен, всегда случается за какое-то время до петли, до пиф-пафа, до серебряной пыли, что дороги впотьмах замела… вот и подыхай – ты сам себе теперь хозяин, не нужный ни старшему другу, ни обожаемой женщине… подонок, ты даже перетрухнул проститься с ней, с Марусей, с Котей, с любимым Опсом – так захотелось тебе, козлу, в открытое море приключений… вновь не мог не повторить, вперившись в зеркало, недавние – до знакомства с Кевином – мрачноватые, немного переделанные Котины стишки…

был сон я жизнь свою возненавидел
в чужой прихожей у трюмо стоял
и на себя смотря себя не видел
в бездонности беспамятства зеркал

дожру кусочек черствого бисквита
достану черный «Вальтер» и пальну
что ж наконец-то будем с жизнью квиты
один по безднам космоса гульну

прощай маманя Муза Олух пьянство
гори-сгорай кометы огнехвост
душа – в конфигурации пространства
начисто свободного от звезд…

Будь у меня в нажопнике «несчастье» – не задумываясь, пулю в лоб себе пустил бы, тем более такая вот жизнь и такой вот безысходный оборот судьбы вполне давали мне – как-никак живому еще человеку – право на легчайший из видов свободы выбора… ни хрена тебе теперь, думаю, уже не поделать… сжат ты, Олух, силами уныния до тех последних пределов точки, когда, пожалуй, алмаз перешел бы в полнейшую газообразность…