Том 5. Заре навстречу

Косо летел рыхлыми хлопьями серый, влажный снег. Лепился на лицо, на одежду, словно холодный пластырь. Сытые крестьянские лошади бодро шагали по дороге, обмахиваясь хвостами. Тима думал о тощих конях транспортной конторы, и ему очень хотелось рассказать крестьянину, как рабочие выхаживали больных коней. Но крестьянин вдруг остановил лошадей и спросил:

— Милой! А ежели ты дальше пехом пойдешь? Не обидишься? А то непопутно мне. Зачем же двух коней из-за одного тебя зря гонять? Не по-хозяйски это.

Тима слез с саней и пошел домой, низко склонив голову, чтобы снег не бил в лицо, но он, тая, затекал за ворот, отчего по всему телу проходила дрожь. А крестьянин поехал дальше неторопливой рысцой. Дровни были набиты синеватым пырейным сеном, о котором ветеринар Синеоков говорил восхищенно: «Пырейное сено — это самая роскошная коню пища. С него и одер рысаком станет». Но ни одна лошадь транспортной конторы не только не едала пырейного сена, даже не получала вдоволь соломы. И Тима печально проводил глазами дровни, набитые роскошным высокопитательным сеном.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В транспортной конторе пять рабочих записались в партию.

Но ни один из них не обладал хрулевской деловитостью или нетерпеливой хомяковской силой воли. Это были самые обыкновенные люди. Тима думал, что, после того как их приняли в партию, они станут какими-то особенными, чем-то сразу заметными личностями. Однако ничего подобного не случилось.

Белужин едко сказал плотнику Федюшину, угрюмому, плечистому, косолапому человеку с сизым бельмом на глазу:

— Ты, Митрий, выходит, теперь правитель! Навоз за конем сгребать не станешь: партийный! Людей поучать только будешь. А на работе пусть другие обламываются.

Федюшин вытер ладонью слезящийся слепой глаз и, растерянно улыбнувшись, ответил просто:

— Так ведь я тоже, как ты, про них думал. А вот глядел, глядел со стороны, и дошло другое-то.

— С одним глазом высмотрел, а я не углядел. Дурак, что ли?

— Зачем? Ты мужик умный, только ум-то у тебя пуганый, — спокойно произнес Федюшин.

— Это чем я пуганный? — обидчиво осведомился Белужин.— Такими, как ты, что ли?

— А тем,— рассудительно заявил Федюшин,— нет у тебя веры, что человек может ради совести, а не корысти лишнюю на себя тягость взять.

— Высказался,— обрадовался Белужин.— Да тебя за такое выражение могут обратно попереть! Выходит, там у вас хомут одеют — и только.

— Хомут не хомут,— задумчиво произнес Федюшин,— а встал в упряжку, держись!

— А погонялка у кого?

— Погонялка вот здеся,— и Федюшин постучал себя кулаком по груди.

— А если я сейчас конюшню чистить брошу и домой пойду? Ты меня небось за грудки — и об землю?

— По силе могу,— угрюмо сказал Федюшин,— и об землю стукнуть.

— Ну вот, гляди.— Белужин бросил вилы, вытер руки о полушубок, подошел к распахнутым воротам и остановился: — Ну, как, будем драться?

Федюшин, глядя на него растерянно, спросил:

— Ты что это, по правде такое удумал?

— Вполне.

— Ну, значит, сволочь.

— Обозвал. Сагитировал. Эх ты, сивый!

— Я еще не умею агитировать,— жалобно сказал Федюшин.— Я им тоже говорил, тугой я на слова-то.

— Так на кой они тебя взяли? Могли кого побойчее уговорить.

— Просился очень, может, потому и взяли. Говорил: совестно издаля топтаться.

— Темный ты.

— Какой есть,— покорно согласился Федюшин и потом спросил: — Так ты будешь навоз сгребать или как?

— Сказал, не буду — и весь мой разговор с тобой,— и, опершись спиной о колоду, на которой висела створка ворот, Белужин стал сворачивать цигарку.

Федюшин беспомощно огляделся, пожевал губами, в глубокой и горькой задумчивости поднял вилы, вытер жгутом соломы с черенка налипшую грязь и стал бросать тяжелые, слежавшиеся навозные пласты в плетеный короб.

Белужин молча курил, беспокойно поглядывая на Федюшина, убирающего навоз из его конюшни, потом бросил окурок, затоптал и, подойдя к Федюшину, сказал:

— Ну, будя шутки шутковать, давай вилы-то.

— Не дам,— глухо сказал Федюшин.

— Ты что, хочешь после срамить на людях, партийные крестины себе на этом сделать?

— Не дам — и все.

— Митрий,— взмолился Белужин,— я же все это для разговору только, а ты в самом деле обиделся!

Федюшин свирепо бросал огромные, спекшиеся, дымящиеся испариной навозные глыбы, и лицо его было суровозамкнутым.

— Так я тебя совестью молю, отдай вилы!

— Уйди, сказал!

Белужин забежал перед Федюшиным, встал на навозную кучу и произнес с отчаянием:

— Не дам за себя убирать, хоть заколи, не дам,— и ухватился руками за вилы.

Федюшин легко стряхнул руки Белужина, воткнул вилы в навозную кучу, ссутулился и побрел к выходу.

Догоняя его, Белужин спрашивал жадно:

— Нет, ты скажи, обиделся, да, обиделся?

Федюшин остановился, повернул к нему темное, угрюмое лицо и произнес глухо:

— Я ведь еще только одной ногой подался в партию. А когда так вот, свой тебя подшибить хочет, насмешкой или еще чем, тут не обида,— и, постучав себя по груди, сказал: — Тут вот все болит.

— Прости ты меня, Митрий,— сказал Белужин.— Я ведь через тебя себя пытал. Ты думаешь, легко мне-то самому по себе быть, тоже ведь думаю.

Федюшин дернул плечом и сказал сипло: