Том 5. Рассказы 1860–1880 гг.

Потом она говорила о том, что никто не может представить себе, как тяжело ей расстаться с роялем, но что поделаешь! Других ценных вещей у нее нет. У Розалии в городе больше знакомых, чем у нее… Может быть, ей удастся найти покупателя, который мог бы сразу заплатить деньги. Розалия охотно согласилась исполнить ее просьбу и, заметив, что Эмма плохо выглядит, спросила, не больна ли она.

— Да, мне плохо, очень плохо, — ответила Жиревичова, дрожа от холода и кутаясь в платок. — Да разве может быть иначе? Сразу свалилось столько неприятностей и душевных потрясений, а здоровье у меня всегда было слабое. Кто мог бы предположить, что Стась уедет, не попрощавшись с нами?

Розалия вздохнула:

— Видимо, иначе не мог… бедняжка! Он всегда был такой вежливый, добрый, милый…

Они пошептались еще несколько минут о Стасе, причем Жиревичова продолжала уверять, что в его поступке таится какая-то драма, злой рок, трагическое обстоятельство, нечто такое…

Через несколько дней Розалия сообщила соседке, что нашла покупателя; он сразу же уплатит деньги и тут же заберет рояль. Под вечер Бригида отправилась в лавочку — выпросить в долг хлеба и крупы, а Жиревичова села за рояль.

— В последний раз! — прошептала она. — В последний раз!

Она взяла дрожащей рукой пассаж, потом сыграла отрывок из какого-то вальса, но вдруг оборвала и, тихонько аккомпанируя себе, начала петь прерывающимся от слез голосом:

Скажи ему: неведомая сила
Навек связала с ним мою судьбу!
Скажи ему…

Но вот в сенях послышались тяжелые шаги. За роялем пришли грузчики. Эмма встала, отошла в сторону и, прикрыв платком рот, молча наблюдала за работой грузчиков. Но когда приподнятый с полу и подпираемый сильными плечами рояль начали выносить из комнаты, она бросилась к нему и, цепляясь за инструмент то с одной, то с другой стороны, принялась громко причитать:

— Мое прошлое… молодость моя… счастливая пора моей жизни уходит… Уходит… уходит!..

Потом в комнате наступила тишина. Розалия молча сидела на диванчике, а Эмма с лихорадочным возбуждением бегала по комнате и взволнованно, долго, без умолку говорила. Она вспоминала всю свою жизнь. Сперва она жаловалась, что родители слишком рано выдали ее замуж. Если бы она была постарше, то сделала бы более подходящую партию. Потом она говорила о муже, — он был хорошим, очень хорошим человеком, но никогда не понимал ее, не мог удовлетворить ее возвышенные чувства и в конце концов оставил ее с такими ничтожными средствами. Бригида уродилась в отца; она добрая девушка, но какая от нее радость? У нее такая простая и грубая натура, что она не может ни сделать хорошей партии, ни стать задушевным другом своей матери. Если бы сыновья ее выросли и были живы! Но что поделаешь! Разве у нее были когда-нибудь хорошие и преданные слуги? Нянькам много платили за то, чтобы они смотрели за детьми, а они все же не доглядели, и два несчастья, одно за другим, свалились на нее, как гром среди ясного неба. И так вся ее жизнь прошла в одних только неприятностях, огорчениях и лишениях. Она потеряла близких, о которых хранит память в своем сердце, — родителей, мужа, сыновей, а теперь, когда она чувствует, что крылья ее уже совершенно сломаны, когда она так измучилась и исстрадалась, в довершение ко всему она лишилась всего своего состояния, своего рояля и последней уже, наверно, на земле родственной ей души.

Все это она говорила быстро, жалобно, но без слез. Наоборот, глаза у нее были сухие и лихорадочно блестели, на щеках горел нездоровый румянец, и она, вся дрожа, куталась в теплый платок. Когда спустя час, после того как вынесли рояль, Розалия собралась уходить и уже была в дверях, Жиревичова окликнула ее:

— Дорогая панна Розалия, если ты встретишь моего Игнатия, скажи ему, чтобы скорей шел домой, потому что я больна и нуждаюсь в уходе. И скажи, чтоб Конрадка и Эдка отвели в дальние комнаты, потому что они все время плачут и у меня от их плача сердце разрывается.

Розалия хотела было перекреститься, но потом, понимающе покачав головой, позвала Бригиду, которая ставила в сенях самовар.

— Брыня, беги за доктором: твоя мама больна, она бредит.

Жиревичова болела долго и тяжело, но все же осталась в живых. И когда она в первый раз после болезни поднялась с постели, в комнате не было уже ни диванчика, ни платяного шкафа, ничего из бывшего у нее ранее движимого имущества, которое можно было обратить в деньги. Пустая комната с голыми стенами казалась еще мрачней при ярком свете морозного зимнего дня. У окна сидела Бригида и шила из грубого холста мешки, такие, в которых возят муку с мельницы. Бессонные ночи, непрерывная работа, лишения, а может быть, еще какие-нибудь горести, оставили глубокий след на ее красивом лице. Видя, что мать встала и довольно уверенным шагом прошлась по комнате, она сказала, не отрываясь от работы:

— Мама, мне надо поступить в услужение. Нам уже совсем не на что жить.