Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906

— Да-а… Я уж четвёртый раз… Когда не могу больше терпеть… убегаю… Прошлый раз я в колодец было хотела… а он поймал… и так бил, так мучил…

Глаза у неё стали огромные от ужаса, нижняя челюсть задрожала.

— Ноги он мне всё ломает…

— Эх! — воскликнул Илья. — Да — что же ты? В полицию заяви… истязует! За это в острог сажают…

— Н-ну-у, он сам и судья, — безнадёжно сказала Маша.

— Хренов? Какой он судья, — что ты?

— Уж я знаю! Он в суде недавно сидел две недели кряду… всё судил… Приходил оттуда злой, голодный… Взял да щипцами самоварными грудь мне ущемил и вертит и крутит… гляди-ка!

Она дрожащими пальцами расстегнула платье и показала Илье маленькие дряблые груди, покрытые тёмными пятнами, точно изжёванные.

— Застегнись, — угрюмо сказал Илья. Ему было неприятно видеть это избитое, жалкое тело и не верилось, что пред ним сидит подруга детских дней, славная девочка Маша. А она, обнажив плечо, говорила ровным голосом:

— А плечи-то как исколотил! И всю как есть… живот исщипал весь, волосы подмышками выщипал…

— Да за что? — спросил Лунёв.

— Говорит — ты меня не любишь? И щиплет…

— Может, ты… не девушка уж была, как за него вышла?

— Ну-у, как же это? С тобой да с Яшей жила я… никто меня не трогал никогда… Да и теперь я… к тому неспособна… больно мне и противно… тошнит всегда…

— Молчи, Маша, — тихонько попросил её Илья. Она замолчала и снова окаменела, сидя на стуле с обнажённой грудью.

Илья взглянул из-за самовара на её худое, избитое тело и повторил:

— Застегнись…

— Мне тебя не стыдно, — беззвучно ответила она, застёгивая кофту дрожащими пальцами.

Стало тихо. Потом из магазина донеслись громкие всхлипыванья. Илья встал, подошёл к двери и притворил её, сказав угрюмо:

— Перестань, Гаврюшка…

— Это — мальчик? — спросила Маша. — Он — что?

— Плачет…

— Боится?

— Н-нет… жалеет, должно быть.

— Кого?

— Тебя…

— Ишь какой, — равнодушно сказала Маша, её безжизненное лицо осталось неподвижным. Потом она стала пить чай, а руки у неё тряслись, блюдечко стучало о зубы её. Илья смотрел на неё из-за самовара и не знал — жалко ему Машу или не жалко?

— Что ты будешь делать? — спросил он после долгого молчания.

— Не знаю, — ответила она и вздохнула. — Что мне делать?..

— Жаловаться надо, — решительно сказал Лунёв.

— Он и ту жену тоже так… — заговорила Маша. — За косу к кровати привязывал и щипал… всё так же… Спала я, вдруг стало больно мне… проснулась и кричу. А это он зажёг спичку да на живот мне и положил…

Лунёв вскочил со стула и громко, с бешенством заговорил о том, что она должна завтра же идти в полицию, показать там все свои синяки и требовать, чтоб мужа её судили. Она же, слушая его речь, беспокойно задвигалась на стуле и, пугливо озираясь, сказала:

— Ты не кричи, пожалуйста! Услышат…

Его слова только пугали её. Он понял это.

— Ну ладно, — сказал он, снова усаживаясь на стул. — Я сам возьмусь за это… Ты, Машутка, ночуешь у меня. Ляжешь на моей постели… а я в магазин уйду…

— Мне бы лечь… устала я…

Он молча отодвинул стол от кровати; Маша свалилась на неё, попробовала завернуться в одеяло, но не сумела и тихонько улыбнулась, говоря:

— Смешная я какая… ровно пьяная…

Илья бросил на неё одеяло, поправил подушку под головой её и хотел уйти в магазин, но она беспокойно заговорила:

— Посиди со мной! Я боюсь одна… мерещится мне что-то…

Он сел на стул рядом с нею и, взглянув на её бледное лицо, осыпанное кудрями, отвернулся. Стало совестно видеть её едва живой. Вспомнил он просьбы Якова, рассказы Матицы о жизни Маши и низко наклонил голову.

В доме напротив пели в два голоса, и слова песни влетали через открытое окно в комнату Ильи. Крепкий бас усердно выговаривал:

Рра-ззо-очарован-ному чу-у-ужды…

— Вот я уж и засыпаю, — бормотала Маша. — Хорошо как у тебя… поют… хорошо они поют.

— Н-да, распевают… — угрюмо усмехаясь, сказал Лунёв. — С одних шкуры дерут, а другие воют…

И н-не м-мог-гу пре-да-ть-ся вновь…

«Р-раз и-и-и-и…» — Высокая нота красиво зазвенела в тишине ночи, взлетая к высоте легко и свободно…

Лунёв встал и с досадой закрыл окно: песня казалась ему неуместной, она обижала его. Стук рамы заставил Машу вздрогнуть. Она открыла глаза и, с испугом приподняв голову, спросила:

— Кто это?

— Я… окно закрыл…

— Господи Исусе!.. Ты уходишь?

— Нет, не бойся…

Она поворочала головой по подушке и снова задремала. Малейшее движение Ильи, звук шагов на улице — всё беспокоило её; она тотчас же открывала глаза и сквозь сон вскрикивала:

— Сейчас… ох!.. сейчас…

Стараясь сидеть неподвижно и глядя в окно, снова открытое им, Лунёв соображал, как помочь Маше, и угрюмо решил не отпускать её от себя до поры, пока в дело не вмешается полиция…

«Нужно через Кирика действовать…»

— Просим, просим! — вырвались из окон квартиры Громова оживлённые крики. Кто-то хлопал в ладоши. Маша застонала, а у Громова опять запели:

Пар-ра гнедых, запр-ряжённых с зар-рёю…