Том 5. Пьесы 1867-1870

Крутицкий. Но он, кажется, парень с сердцем. Вы, говорит, ваше превосходительство, не подумайте, что я из-за денег. Звал меня в посаженые отцы: сделайте, говорит, честь. Ну, что ж не сделать! Я, говорит, не из приданого; мне, говорит, девушка нравится. Ангел, ангел, говорит, и так с чувством говорит. Ну, что ж, прекрасно! Дай ему бог. Нет, а вы возьмите, вот в «Донском». (Декламирует.)

Когда россиянин решится слово дать,
То без стыда ему не может изменять.

Мамаева. Ой!

Крутицкий. Что с вами?

Мамаева. Мигрень. Ах, я больна совсем!

Крутицкий. Ну, ничего. Пройдет. (Декламирует.)

Ты знаешь, что союз сей верен до того…

Мамаева. Ах, подите вы! Скажите вашей жене, что я хотела ее подождать, да не могу, очень дурно себя чувствую. Ах! Прощайте!

Крутицкий. Да ничего. Что вы? У вас вид такой здоровый. (Декламирует.)

Чтоб при сопернице в измене обличить
И ревностью его веселье отравить…

Мамаева. Прощайте, прощайте! (Быстро уходит.)

Крутицкий. Что ее кольнуло? Поди вот с бабами! Хуже. чем дивизией командовать. (Берет тетрадь.) Заняться на досуге. Никого не принимать. (Уходит в кабинет.)

Сцена вторая

ЛИЦА:

Глумов.

Глумова.

Мамаева.

Голутвин.

Комната первого действия.

Явление первое

Глумов выходит из боковой двери с дневником, потом Глумова.

Глумов. Насилу кончил. Интересный разговор с Крутицким записан весь. Любопытный памятник для потомства! Чего стоило весь этот вздор запомнить! Я, кажется, в разговоре с ним пересолил немного. Еще молод, увлекаюсь, увлекаюсь. Ну, да это не мешает, кашу маслом не испортишь. Вот дядюшка у меня прелесть! Сам научил за женой ухаживать. И тут я увлекся. Это дело уж не шуточное! Тут надо держать ухо востро. Как мы от нее ни скрываем наше сватовство, а все же узнает; пожалуй, и помешает, хоть не из любви, так из ревности; женщины завистливы, любить-то не всякая умеет, а ревновать-то всякая мастерица.

Входит Глумова.

Маменька, вы к Турусиной?

Глумова. К Турусиной.

Глумов (глядя на часы и строго). Вы немного поздно, маменька! Туда надо с утра идти. И каждый день, каждый день. Так и живите там.

Глумова. Можно и надоесть.

Глумов. Ну, да уж что делать. Сойдитесь с прислугой, с гадальщицами с странницами, с приживалками; не жалейте для них никаких подарков. Зайдите теперь в город, купите две табакерки серебряных, небольших. Все эти приживалки табак нюхают зло и очень любят подарки.

Глумова. Хорошо, хорошо!

Глумов. Главное, блюдите все входы и выходы. Чтоб ничто сомнительное ни под каким видом не могло проникнуть в дом. Для этого ублажайте прислугу: у прислуги чутье хорошее. Ну, прощайте! Торопите, чтоб поскорее парадный сговор.

Глумова. Говорят, ближе, как через неделю, нельзя. (Уходит.)

Глумов. Ух, долго! Измучаешься. Богатство само прямо в руки плывет; прозевать такой случай будет жалко, но грех непростительный. Садится к столу. Что-то я хотел добавить в дневник? Да расход записать. (Записывает.) Две табакерки приживалкам. (Заслыша стук экипажа, подходит к окну.) Это кто? Клеопатра Львовна. Что за чудо! Знает она или не знает? Сейчас увидим.

Явление второе

Глумов и Мамаева.

Глумов. Мог ли я ожидать такого счастия! Если бы все олимпийские боги сошли с неба…

Мамаева. Не горячитесь, я не к вам: я зашла вашу матушку навестить.

Глумов (про себя). Не знает. (Громко.) Она только вышла перед вами.

Мамаева. Жаль!

Глумов (подавая стул). Присядьте! Осчастливьте мою хату, осветите ее своим блеском.

Мамаева (садясь). Да, мы счастливим, а нас делают несчастными.

Глумов. Несчастными! Да вы знаете ли, какое это преступление? Даже огорчить-то вас чем-нибудь, и то надо иметь черную душу и зверское сердце.

Мамаева. Черную душу и зверское сердце! Да, вы правду говорите.

Глумов. Ни черной души, ни зверского сердца у меня нет, значит…

Мамаева. Что «значит»?

Глумов. Значит, я и не огорчу вас ничем.

Мамаева. Верить прикажете?

Глумов. Верьте!

Мамаева. Будем верить.