Том 5. Энн Виккерс

В ее голосе проскользнула грустная нотка.

Но хозяйственные наклонности Рассела ее даже растрогали. Из деревянного ящика, который он внес в комнату с такой легкостью, как если бы — словом, как если бы это был довольно увесистый деревянный ящик, — будто по волшебству явились пол-окорока, копченая грудинка, курица, два мясных пирога, телячьи отбивные — все это было сразу же отправлено в холодильник — и бесконечные жестянки и банки, а в них — кукуруза, помидоры, блинная мука, овсяный концентрат, рокфор… Как все мечтатели со здоровым желудком, Энн любила разглядывать витрины гастрономических магазинов — и вот, пожалуйста, целый магазин на дому!

Повязавшись передником и распевая «Улыбнись, улыбнись!», Рассел принял деятельное участие в приготовлении и сервировке свадебного ужина. Он развил даже слишком большую активность, а его оптимизм перехлестывал через край. Весь этот шум начал действовать Энн на нервы. Она почувствовала необъяснимую усталость. Ей хотелось спокойно поужинать, посидеть, полюбоваться морем в лунном свете, ощутить на губах вкус поцелуев-долгих-долгих, пока не закружится голова — и наконец уснуть в крепких мужских объятиях.

— «А путь-дорога вьется, вье-о-отся»…

— Ну и черт с ней! Пусть вьется!

— Что с тобой, деточка?

— Извини ради бога, Рассел. Просто эта песня мне еще во время войны надоела.

— Ладно, тогда споем веселую — «Красотка в бедности жила, но честной девушкой была». Или еще… М-да, действительно, я что-то разошелся. Но, видишь ли, женитьба — это здоровенная нервная встряска! А все-таки приятно, черт возьми!.. Все. Молчу и превращаюсь в мышку-насколько это возможно при моих двух сотнях фунтов живого веса! В мышку — ха-ха-ха! Помесь мышки со слоном… помесь таракашки с бегемотом… Господь был не очень изобретателен по части сотворения зверья… по части созверения…

И пошел, и пошел… Однако он, видимо, не обижался, что она не слушает, и Энн была почти счастлива. После ужина они посидели на веранде, наслаждаясь бессмертно банальным зрелищем лунной дорожки, и в его умелых объятиях не было ни вялой рыбьей робости, ни чересчур нетерпеливой страсти.

В одиннадцать часов он вдруг сказал:

— Пора ложиться.

— Ну, что ж… — Ее охватил чуть ли не девичий страх.

В комнате он сжал ее руку, подвел к окну и усадил. Она встревожилась, не понимая, куда он клонит, но тут его осветила луна, и тогда ей сделалось смешно. По лицу Рассела было разлито покаянно-сентиментальное выражение, а голос, сверх всякой меры проникновенный и мужественный, был достоин Ассоциации молодых христиан:

— Энн, наступил тот момент, когда… Мы оба люди широко мыслящие, и, мне кажется, природа щедро наделила нас чувством юмора, но… отбросим на время юмор. Пусть этот час будет для нас священным. Вероятно, я должен был бы признаться тебе раньше, но, во всяком случае, выслушай меня сейчас и постарайся понять. Дело в том, что я никогда не был завзятым донжуаном, но увы… нельзя сказать, чтобы мне до сего дня удалось сохранить девственность.

— Что такое?!

— Да, к моему глубокому огорчению, мне не удалось…

— Ну, и мне тоже.

— Тебе… тоже?

— Да… увы.

— Вот как?.. Ну, в таком случае… Да… Но, конечно… Ты вполне современная женщина..:

— Что значит современная?! Я просто женщина, и все! А эта конструкция, слава богу, еще не устарела!

Рассел боролся с собой; гримасы недоумения и разочарования чередовались на его лице — лице маленького мальчика, которое кажется большим только потому, что отражается в увеличивающем зеркале. Но мало-помалу оно прояснилось, и Рассел расхохотался.

— Ей-богу, я даже рад! Энн, я сентиментальный притворщик и болтун! Я же все делаю напоказ! И прогрессивным деятелем я стал только, чтобы порисоваться! (Девочка, если ты когда-нибудь припомнишь мне эти слова, я тебя задушу!) Мне, конечно, хотелось устроить чувствительную сцену, стучать кулаком в грудь и благородно каяться в грехах! Типичный сентиментальный либерал, вот я кто! А ты… такая открытая, такая честная, такая… Нет, к черту все эти добродетели! Сегодня я их знать не знаю! Ты моя, и точка! Поди сюда. Как это расстегивается?

Рассел всегда ей нравился. Во всяком случае, ей нравилось, что она нравится ему. А в их первую ночь, с той минуты, когда в порыве откровенности он сознался в своем наивном лицедействе, и до того момента, когда они проснулись, так и не разомкнув объятий, тесно прижавшись друг к другу, она даже решила, что любит его.

Убедившись, что не нужно быть деликатным и разыгрывать возвышенную страсть, Рассел ударился в другую крайность. На другой день он отправился купаться нагишом, на стол накрывал в одном переднике и соломенных сандалиях и пустился рассказывать анекдоты, не только малопристойные, но хуже того — старые, как мир.