Том 5. Девы скал. Огонь

Природа в этом человеческом образе выразила одну из своих идей абсолютного совершенства, и мне казалось, что всякая другая идея, заключенная во всякую другую природную оболочку, должна была необходимо служить знаком, чтобы вести дух созерцателя к пониманию этой высшей и единственной красоты. И вот, созерцая эту девственницу у фонтана, я нашел и воспринял эту чистую истину. «Когда Красота выходит в мир, все сущности жизни стекаются к ней, как к центру, и благодаря этому она собирает дань со всей вселенной».

— Больше всего нас тяготит, — говорил мне Оддо в то время, как мы поднимались по широкой лестнице, на балюстраде которой в странном безмолвии красовались аллегорические изображение XVII века бурь и ураганов, — больше всего угнетают нас эти громадные размеры: они вызывают в нас постоянное чувство робости и унижения.

Действительно, здание было слишком огромно и слишком пусто. Восстановленное в XVII веке и из феодальной крепости обращенное в пышную виллу, оно все-таки сохраняло страшную громадность своих стен и сводов, где последовательные эпохи оставили различные стили искусства и роскоши, то представляющие контрасты, то совпадающие с общим видом. Большое число зеркал, покрывавших целые стены, увеличивали пространство до бесконечности. И ничего не было печальнее, как эти бледные фантастичные пропасти, которые, казалось, открывались в сверхъестественном мире и с минуты на минуту обещали показать живым явление умерших.

— Клавдио, дитя мое! — воскликнул растроганным голосом князь Луцио, увидев меня. — Мое дитя, мое дорогое дитя!

И он пошел мне навстречу.

Когда он меня обнял и прикоснулся к моему лбу своим отеческим поцелуем, я почувствовал, как задрожало его старое тело. Затем, не отнимая руки от моего плеча, он долго и пристально смотрел мне в лицо, как бы потерявшись в мечтах, между тем как прилив воспоминаний, печалей и сожалений затуманивал пепельную лазурь его слабых глаз.

— Как ты напоминаешь твоего отца! — прибавил он, все более и более нежным голосом, передававшим мне его волнение. — Это невероятное сходство. Мне кажется, я снова вижу Мессенцио в его юности, когда мы были товарищами по оружию в конной гвардии… Я словно вижу его живым. Как ты похож на него!

Он взял меня за руку и подвел к окну, словно желая остаться со мной наедине и пробудить во мне воспоминания этих далеких событий.

— Как ты похож на него! — повторил он, когда мое лицо выступило перед ним на полном свету. — О, если бы еще была жива эта святая душа! Ему не следовало умирать! Нет, боже мой, ему не следовало умирать!

Он покачал головой с жестом сожаления перед призраком этой прекрасной жизни, слишком рано скошенной смертью. И такова была искренность его волнения, что я был проникнут ею до глубины души и уже не чувствовал себя больше чужим в этом доме, где я находил память о моих усопших, сохраненной в такой непорочности.

— Посмотри, — продолжал князь, прикасаясь пальцами к концам своей белой бороды и улыбкой своей напоминая благородную кротость Анатолии, — посмотри, как я состарился.

Во всем его виде сквозила печальная подавленность, но великолепие его преждевременно поседевших волос придавало его голове почтенную величавость, и на челе он носил еще живой наследственный отпечаток великого рода.

Его руки, точно чудом не попорченные болезнью или старостью, не носили следов дряхлости и разрушения, они сохранили прекрасную чистую форму, словно знали чудодейственный бальзам. Это были щедрые руки великолепного патриция, который рассеял свое богатство на пути изгнания, чтобы возможно дольше поддержать в глазах своего короля отблески разрушенного королевства. И как бы в память о расточенных сокровищах на его безымянном пальце сверкала камея.

Казалось, что эти руки, застывшая кровь которых оживлялась, согретая воспоминаниями, медленными движениями извлекали из области тени, обрывки угасшего мира, и в моих духовных взорах это делало их еще более особенными. Когда старец, сев, положил их на ручки своего кресла, они приняли для меня вид реликвий, и я рассматривал их с незнакомым чувством почти суеверного благоговения. И таково было их влияние, что в эту минуту мне казалось, что я живу в мире моей мечты, а не в печальном существовании, — и чувство это нельзя было передать словами.

Так как мой взгляд оставался прикованным к камее, князь сказал, улыбаясь:

— Это портрет Виоланты.

Он снял кольцо и протянул его мне.

Это было изящное произведение старинного художника, произведение, достойное Пирготеля или Диоскорида, но божественный медузообразный профиль, рельефно выступающий на пурпурном фоне сардоникса, так всецело соответствовал чертам дивного существа, что я подумал: «Так она действительно вдохновляла искусство исчезнувших лет и с незапамятных времен даровала веществам драгоценное свойство передать векам Идею, которую она воплощает теперь».

— Когда ее мать была беременна ею, она носила это кольцо, — продолжал князь с тою же улыбкой, — и никогда не снимала его.