Том 5. Девы скал. Огонь

Она не могла перенести печального видения, встававшего перед ней, и поспешила отогнать его в порыве покровительственной, почти материнской нежности. И невольным движением она положила свою руку на плечо Стелио, — заметив это, отдернула ее, но потом положила снова. Она улыбалась, потому что знала то, чего он никогда не сможет победить. В ее душе отразились вдруг ужасные, знаменательные слова: „Скажи, что ты не боишься страдания… Я считаю свое сердце способным вместить страдания всего мира“. Ее веки, похожие на фиалки, опустились и скрыли тайну ее гордости, но черты лица озарились загадочной и сложной красотой, отражавшей гармонию ее внутренних сил, таинственное направление решающей воли. Осененное тенью складок вуали, бледное лицо Фоскарины озарилось непередаваемым выражением.

— Я не боюсь страданий, — сказала она, отвечая на вопрос, заданный Стелио еще на берегах далекой реки. И рука ее коснулась щеки возлюбленного.

Он молчал, опьяненный, словно она подносила к его губам все содержимое своего сердца, словно ее сердце дрожало гроздью винограда в прекрасном бокале. Из всех образов окружающей природы среди причудливого освещения ни один не казался ему таким загадочным и манящим, как это женское лицо, открывающее перед ним священную глубину ее души, где что-то великое назревало в молчании. Он дрожал, ожидая ее признаний.

Они шли рядом по узкой дороге. Неприглядна была дорога, глухо раздавались шаги по сырой земле, но над головами их реяли светлые облака. Они достигли перекрестка, там стоял полуразрушенный дом каких-то бедняков. Фоскарина остановилась и посмотрела на него. Расшатанные и заржавленные ставни держались открытыми с помощью положенного наискось тростника. Солнце проникало в домик, ударяло в закопченную стену и освещало внутренность жилища — стол, скамейку и колыбель.

— Помните, Стелио, эту гостиницу в Доло, куда мы с вами зашли, чтобы дождаться поезда. Гостиница Вампа: яркий огонь пылал в очаге, по стенам блестели кастрюли, на вертеле жарились поленты. 20 лет тому назад гостиница имела точно такой же вид, тот же огонь, те же кастрюли, та же полента. Мы с матерью заходили туда после представления и садились на лавку возле стола. Только что на подмостках я плакала, стонала, безумствовала, умирала от яда или от кинжала. В ушах моих еще звучали произнесенные мной стихи, словно говорил их чуждый мне голос, а в душе жила чья-то чуждая мне воля, и я не могла от нее освободиться, как будто в меня вселился кто-то и руководил моими шагами, моими движениями… Подражание чужой жизни владело мускулами моего лица, и оно иногда отказывалось мне повиноваться — это была уже маска, у меня появилось ощущение живой маски. Глаза мои оставались широко раскрытыми… Упорный холод леденил все тело. Мне не удавалось вернуть себе полное сознание того, что происходило вокруг и во мне самой. От запаха кухни я чувствовала тошноту, пища на моей тарелке казалась мне грубой, тяжелой, как камень, и я не могла ничего проглотить. Это отвращение возбуждалось во мне вследствие чего-то непередаваемого и драгоценного, таившегося на дне моей души — неясная гордость поднималась из глубины моего унижения… Я не умею выразить… Быть может, так зарождалась та сила, которая должна была позднее выработаться во мне, зарождалось то многообразное вдохновение, которым наделила меня природа… Иногда чувство этой многообразности моей натуры становилось таким глубоким, что оно почти отделяло меня от матери, — Бог да простит мне! — почти удаляло меня от нее… Я ощущала внутри себя какую-то безграничную пустоту, ничто из окружающего не находило во мне отклика. Я оставалась наедине со своей судьбой… Моя мать, сидящая рядом со мной, казалось, уходила куда-то в бесконечную даль. Ах, это было точно предзнаменованием нашей разлуки… Мать уговаривала меня есть словами, известными лишь ей одной… Я отвечала: „Подожди! Подожди!“ Я могла только пить, я с жадностью пила холодную воду. Иногда я чувствовала себя особенно усталой и дрожащей, и тогда улыбка скользила по моим губам. И даже любящая женщина своим нежным сердцем не могла понять, что рождалось в моей улыбке…

Несравненные часы, когда кажется что, земная оболочка спадает и душа отлетает за конечные пределы жизни! Чем была юность для вас, Стелио? Разве вы можете понять меня! Всем знакомо отупение сна, охватывающего внезапно тело вследствие усталости или опьянения, сна неожиданного, тяжелого, как удар дубины, сна, поглощающего человека всецело. Но случается иногда, что во время бодрствованья могущество греха завладевает нами, захватывает и подчиняет нас себе, и наша воля оказывается слишком слабой, чтобы сопротивляться. Словно вся ткань нашего существования расползается, и из ее нитей наши грезы, наши надежды ткут что-то иное, более блестящее, более причудливое… Ах, мне на память приходят прекрасные слова, сказанные вами о Венеции в тот вечер, когда вы изображали ее обладающей чудесными руками, искусно комбинирующими свет и тени, создавая вечное творение красоты. Вы один умеете выразить невыразимое.