Том 5. Девы скал. Огонь

— Милый, милый друг, — сказал Стелио, наклоняясь к ней и касаясь губами ее бледной щеки. — Прижмись ко мне, доверься мне всецело. Никогда мы не изменим друг другу! Мы найдем, найдем ту сокровенную истину, которая сохранит нашу любовь неприкосновенной навеки. Не будь замкнутой со мной, не страдай одиноко, не скрывай от меня своих сомнений. Говори, когда твое сердце переполняется горечью. Позволь мне утешить тебя. Не будем молчать, не будем таить ничего. Я решаюсь напомнить тебе условие, поставленное тобой самой. Говори, спрашивай, и я всегда отвечу без всякой лжи. Позволь мне прийти к тебе на помощь, я получил от тебя так много… Я считаю душу твою способной вместить страдания всего мира… Пусть я не потеряю веры в эту силу, делающую тебя порой божественной в моих глазах. Скажи же мне, что ты не боишься страдания… Я не знаю… Быть может, я ошибаюсь, но я почувствовал в тебе какую-то тень, точно отчаянное желание бежать от меня, скрыться, найти развязку… Зачем? Зачем? И сейчас, когда я смотрел на это страшное уныние вокруг нас, великая тревога сжала мое сердце: я подумал, что твоя любовь может также измениться, пройти… разрушиться… „Ты меня погубишь“. Ты ли произнесла эти слова, ты ли, друг мой, из твоих ли уст вылились они?

Фоскарина не отвечала. И в первый раз с тех пор, как она полюбила, речи возлюбленного казались ей пустыми, бесполезными, не имевшими над ней власти. Первый раз ей показалось, что Стелио сам был слабым, робким существом, подчиняющимся непреложным законам. Ей стало жаль его, так же как и себя. Ему тоже приговор страдания и безумия предписывал неизбежность героических поступков. В тот самый момент, когда он пытался утешить, успокоить ее — он предсказывал вместе с тем тяжелые испытания, подготавливая ее к страданиям. Но чего стоило мужество? Чего стоили усилия? Что могли значить ничтожные человеческие волнения? И как могли они думать о будущем, о завтрашнем дне? Здесь лишь прошлое царствовало вокруг них, и сами они со всеми своими страданиями были ничто.

— Мы двое умирающих — ты и я, мы двое умирающих… Мы грезим и умираем…

— Замолчи, — сказала она ему голосом тихим, как вздох, точно они находились на кладбище.

По углам ее губ скользнула страшная улыбка… остановилась… и замерла, как на губах портрета.

Колеса скрипели, вращаясь по белой дороге вдоль берегов Бренты.

Река — величественная и торжественная, воспеваемая сонатами любезных аббатов в ту эпоху, когда на ее воды спускались лодки, полные музыки и веселья — теперь имела скромный вид канала, где плескались стаями зеленые и синие утки. На протяжении всей низкой равнины поля дымились, растения увядали, листья гнили на сырой земле. Густой золотистый пар разложения реял над землей разложения, которое, казалось, распространялось на камни, на стены, на дома и подвергало их разрушению, как и листья.

От Фоскаро до Барбариджи все княжеские виллы, где бледная жизнь, нежно отравленная косметикой и ароматами, угасла среди томной болтовни о родимых пятнышках, разрушались в безмолвии, без присмотра. Некоторые имели вид человеческих скелетов с их пустыми отверстиями, похожими на ослепшие глаза, на беззубые рты. Другие, казалось, готовы были обратиться в прах и пыль, как волосы мертвецов, когда открывают их могилы, как старые одежды, съеденные молью, когда открывают давно запертый шкаф. Стены зданий обвалились, пилястры были разбиты, решетки сломаны, сады заросли сорными травами. То там, то сям — вдали, вблизи — всюду в виноградниках, в огородах среди серебристой капусты, среди овощей, среди пастбищ, на кучах навоза и виноградной шелухи, под скирдами соломы, у порога хижин — всюду в приречной деревушке возвышались статуи. Бесчисленные, как целое племя, они стояли белые, серые или желтые от лишайника, или зеленые от мха, или же усеянные пятнами плесени — в разных позах, с разными жестами: Богини, Герои, Нимфы, Времена Года, Часы — со всеми своими луками, стрелами, гирляндами, рогами изобилия, факелами, со всеми эмблемами своего могущества, богатства и наслаждения, изгнанницы фонтанов, гротов, лабиринтов, колыбелей, портиков, подруги вечно зеленых буков и мирт, покровительницы мимолетной любви, свидетельницы прощальных обетов, образы мечты гораздо более древней, нежели рука, создавшая их, и глаза, созерцавшие их в истребленных садах. И под нежными солнечными лучами этого позднего умирающего лета их тени, захватывающие мало-помалу деревушку, казались тенями неумолимого прошлого, того, что более не любит, что более не плачет, что никогда не оживает, что никогда не вернется.

И немое слово на их каменных устах было то же, которое застыло на устах поникшей женщины — Ничто!

Но в этот же день их посетили и другие тени, другой ужас.