Он видел, как знакомый ужас искажал черты ее лица, и голос его дрогнул любовью.
— Доброта… — продолжала она, с легкой лаской касаясь его волос, — ты умеешь быть добрым — ты всегда жаждешь утешить, милый друг мой. Но ошибка совершена и требует возмездия. Сначала мне казалось, что в моих силах оказать тебе самую смиренную и самую великую поддержку, а теперь мне кажется, что я могу сделать лишь одно: уйти и исчезнуть, оставить тебя свободным с твоей судьбой.
Он прервал ее, приподнимаясь, чтобы охватить своими руками ее лицо.
— Я могу сделать то, чего не может сделать любовь, — тихо сказала она, побледнев.
И она взглянула на него так, как никогда еще не глядела. Он почувствовал, что его руки держат душу — живой источник, прекрасный и драгоценный.
— Фоскарина, Фоскарина! Моя душа! Моя жизнь! О, да! Ты можешь дать мне больше чем любовь, я это знаю. И все ничтожно в сравнении с тем, что даешь мне ты, и никто не заменит мне тебя на моем пути. Верь мне! Верь! Я повторял тебе это часто, помнишь? Даже тогда, когда ты еще не принадлежала мне, когда наш договор еще стоял между нами.
Продолжая держать ее лицо в ладонях, он наклонился и страстно поцеловал ее в губы.
Она содрогнулась до мозга костей, ледяная струя снова коснулась ее и пронизала насквозь.
— Нет, нет… не надо… — молила она вся бледная, отворачиваясь от Стелио. Ее грудь вздымалась, как во сне, нагнулась она, чтобы поднять упавшие фиалки.
— Договор? — произнесла она после минутного молчания.
Слышался треск неподдающегося пламени угля, дождь хлестал по камням и веткам. Время от времени этот шум подражал морю, вызывал в памяти образы унылого одиночества, неприветливой дали, людей, блуждающих под гнетом судьбы.
— Зачем мы нарушили наш договор?
Стелио пристально следил за языками огня в камине, в его открытых ладонях оставалось необыкновенное ощущение — чудесный отпечаток этого человеческого лица, озаренного великой красотой.
— Зачем? — повторила горестно женщина. — Ах, признайся, признайся — ты тоже в ту ночь, ранее, чем нас охватило и увлекло слепое безумие, ты тоже предчувствовал гибель и крушение всего, всего, ты тоже сознавал, что мы не должны уступать, если хотим спасти лучшую часть самих себя — эту опьяняющую силу, казавшуюся мне единственной роскошью моей жизни. Признайся, Стелио, скажи правду! Я почти могла бы напомнить тебе минуту, когда ты услышал внутренний голос предостережения. Разве это не было там, на воде, в час нашего возвращения в обществе Донателлы.
Прежде чем произнести ее имя, она колебалась с минуту, а затем почувствовала почти физическую горечь — горечь, спустившуюся из ее уст в глубину ее души, как будто буквы этого имени были для нее отравой. Она страдала, ожидая его ответа.
— Я потерял способность оглядываться на прошлое, Фоска, — ответил Стелио, — да я бы и не хотел этого делать. Мое лучшее «я» не потеряно для меня. Мне нравится, что твоя душа воплощается в твоих жадных устах, что твое лицо бледнеет при моем прикосновении и что ты идешь навстречу моим желаниям.
— Замолчи! Замолчи! — молила она. — Перестань мучить меня. Не мешай мне рассказать тебе мое горе. Отчего не придешь ты на помощь мне?
Она откинула голову немного назад, на подушки дивана, и сжалась, точно под жестокими ударами, устремив пристальный взор на пламя камина и избегая смотреть на своего возлюбленного.
— Не раз читала я в твоих глазах нечто, внушающее мне ужас, — наконец выговорила она с усилием, глухим голосом.
Он вздрогнул, но не посмел ей противоречить.
— Да, ужас, — повторила она более отчетливо, неумолимая к самой себе, победив свою слабость и овладев своим мужеством.
Они оба стояли перед лицом истины с трепещущими и беззащитными сердцами.
Она заговорила твердо: