Том 5. Чертова кукла

– Какая большая барышня! Совсем курсистка! – полуудивленно протянул он, здороваясь с Литтой, улыбнулся и сказал ей глазами что-то такое хорошее, близкое и доброе, что Литта от радости покраснела.

– Вот, берите ее с будущего сезона на свои курсы, – сказала графиня по-французски. – Я ничего не имею против курсов, руководимых вами.

Саватов поклонился, а взволнованная Литта пробормотала:

– Ах да, grand-maman. Только ведь мне нужно еще экзамен…

Когда сели за стол, графиня обратила свою французскую речь к Николаю Юрьевичу:

– Monsieur Саватов привез мне очень интересные и ценные сведения… Но мы поговорим об этом после обеда.

И она покосилась на молчаливых компаньонок.

Разговор пошел обыкновенный. Литта молчала, изредка вскидывала глаза на своего Дидусю, и каждый раз он отвечал ей хитрым, ласковым, знающим взглядом.

Кофе велено было подать в маленькую угловую. Компаньонки остались, а Литта решительно пошла за графиней. Она должна все знать.

Профессор в самом деле сообщил графине кое-что новое. Он слышал, что в ближайшие дни после ареста Юрия было арестовано много лиц в связи будто бы с найденными у Юрия бумагами; следствие ведется, но собственно Юрию никакого обвинения еще не представлено. Если оно будет, то, конечно, откопают что-нибудь старое, вернее же так ничего определенного и не будет: есть признаки, что дело хотят замять, по крайней мере, в отношении Юрия.

– Ну да, ну да, мы сильно хлопочем, – сказал Николай Юрьевич, кивая головой. – А откуда это вы все знаете? – прибавил он, простодушно улыбаясь.

– Я за верное не выдаю. Так, слухи носятся. Хлопотать очень не мешает.

– Ну вот! Ну вот! – сияла графиня, не теряя, впрочем, величественности. – Дидим Иванович, мы получаем от него вести. Побывавшие в руках этих… geoliers[29], но все же… Материально он нами устроен насколько возможно лучше. Не теряет присутствия духа. Это удивительный юноша! Сильное сердце! Пишет, что здоров и спокоен.

– Он очень наблюдательный, – сказал Николай Юрьевич. – Будет потом рассказывать нам свои тюремные впечатления.

Графиня замахала руками.

– De grace![30] Избавьте! Какие впечатления? Совершенно никому уже эти тюрьмы не интересны. Я старуха, но и молодым давно оскомину набило. Кинулись, как безумные, и в обществе, и в литературе: ах, революция! ах, заключенные! ах, то! ах, се! Ну и надоели сами себе. C'est demonde[31].

– Вы правы, графиня, – сказал Саватов. – Очень demonde[32]. Об этом не говорят. Но, однако же, это все есть. И революционеры, и заключенные есть. Вот хоть бы Юрий.

– Никаких революционеров, надеюсь, нет… Уж не говоря о мерах, предпринятых в свое время, все эти гадости в их собственной среде… должны их в корне уничтожить. А если правительство настолько глупо, что продолжает хватать и заключать юношей вроде Юрия, то ему же хуже. Я это говорила. Такие gaffes[33] не могут продолжаться вечно. Где теперь мятежники? Покажите мне мятежника! Чуткое правительство и старых-то всех выпустило бы. Они бы осмотрелись и наверно занялись чем-нибудь таким… с пользой, мирным.

– Ну, для амнистии… пожалуй, рано, – надув щеки, сказал Николай Юрьевич.

– Я за чуткое правительство, мой милый. За то, чтобы правительство стояло в курсе… comment dites vous?[34] в курсе общественного состояния. А то ловят по сю пору крамольников, когда о крамоле никто ни думать, ни слышать, ни читать не хочет!

– Ну, и слава Богу, графиня, что не хочет! – весело сказал Саватов. – А Юрия Николаевича зря засадили, тут вы совсем правы, я говорил: напрасно, напрасно!

– Вот и мужиков… – неожиданно сказала Литта, волнуясь, охрипшим от долгого молчания голосом, – Садят, садят… Неизвестно, за что?

– Comment? – удивилась графиня и подняла брови. – Каких мужиков? D'ou prenez-vous tout ca?[35] Мужиков, очевидно, садят за пьянство и распущенность. Да, я где-то читала: деревня очень распущенна. Но какое это имеет отношение к нашему разговору?

– Это особая статья, особая, – усмехаясь, поддержал Саватов и встал, чтобы проститься.

– Нет, нет, вам еще рано… Я велю заложить лошадь… И графиня позвонила.

Николай Юрьевич давно осоловел. Поднялся, опираясь на трость, чтобы проследовать в свои апартаменты.

– Какая ночь славная! И теплая, – сказал Саватов, увидев в соседней комнате черное пятно открытой на балкон двери.

– В сад темно, – поспешно заговорила Литта. – А вы посмотрите, как у нас на балконе хорошо! Grand-maman боится сырости, чай мы по вечерам там не пьем….

Саватов пошел за девочкой. Остановились у перил в душистой, теплой августовской черноте.

У Литты билось сердце, искала самых коротких, самых нужных слов – и не находила.

– Милая… – сказал тихо старик. – Умница. Догадливая. Хорошая.

Литта подняла на него глаза. Увидела, в луче света из комнат, его лицо, ласковое-ласковое, без улыбки.

– Вы, Дидуся… знаете разве?

– Знаю, знаю… Чего не знаю – о том догадался. И вести вам хорошие… о том, о ком думаете.

– Обошлось? – радостно вскрикнула Литта. – Ох, как я рада!

– В другой раз приеду – может, письмецо вам привезу. Только вы уж, деточка, это письмецо…

– Да знаю, знаю!