Том 5

В самом деле, турки, заслышав взрыв, вообразили, как видно, что оба замка рухнули, а защитники частью погребены под руинами, частью парализованы страхом. С этой мыслью они и решились на приступ. Глупцы! Им неведомо было, что одна только лютеранская часовня и взлетела на воздух, никакого иного ущерба, кроме сотрясения, взрыв не причинил, ни одна пушка даже с лафета не упала в новом замке. Барабанный бой в шанцах все усиливался. Толпы янычар покинули шанцы и рысью устремились к замку. Огни в замке и в турецких апрошах погасли, ночь, однако, стояла погожая, и в свете месяца видно было, как плотная масса белых янычарских шапок колышется на бегу, подобно волне, колеблемой ветром. Шли несколько тысяч янычар и несколько сот ямаков. Многим из них больше не суждено было увидеть стамбульских минаретов, светлых вод Босфора и темных кладбищенских кипарисов, но сейчас они бежали с яростью в сердцах, уверенные в победе.

Володыёвский, как бесплотный дух, носился вдоль стен.

— Не стрелять! Ждать команды! — взывал он у каждой пушки.

Драгуны с мушкетами, дыша ожесточением, залегли полукругом на крепостных зубцах. Настала тишина, только быстрый топот янычар отдавался глухим громыханьем. Чем ближе они были, тем более крепла в них уверенность, что одним ударом они овладеют обоими замками. Многие полагали, что оставшиеся в живых защитники отступили в город и на крепостных стенах ни души. Добежав до рва, янычары быстро закидали его фашинами, мешками с паклей, пучками соломы.

Стены молчали.

Но когда первые шеренги взошли на подстил, которым заполнен был ров, из одной амбразуры грянул пистолетный выстрел и одновременно пронзительный голос крикнул:

— Огонь!

И тотчас оба бастиона и соединяющая их куртина сверкнули длинной огневой молнией; раздался гром орудий, грохот самопалов и мушкетов, вопли защитников, вопли нападающих. Подобно тому как медведь, когда дротик, брошенный ловкой рукой медвежатника, увязает до половины в его брюхе, сжимается в клубок, корчится, рычит, мечется, встает на ноги и снова валится в корчах, так в клубок смешалась толпа янычар и ямаков. Каждый выстрел попадал в цель. Пушки, набитые картечью, валили людей, как буря валит деревья. Те, кто ударил на куртину, соединяющую бастионы, оказались под тройным прицелом; охваченные ужасом, они беспорядочной кучей сбились к середине, устилая землю грудой дергающихся тел. Кетлинг из двух орудий поливал картечью это скопище, когда же янычары обратились в бегство, он закрыл узкий проход меж бастионами дождем железа и свинца.

Атака на всей линии была отбита; когда янычары и ямаки, выбравшись из рвов, мчались назад как безумные, вопя от ужаса, из турецких шанцев стали бросать пылающие мазницы, факелы, превращающие ночь в день, и жечь фальшфейер, чтобы осветить дорогу бегущим и затруднить возможную погоню.

Володыёвский тем временем, увидев скопище людей, запертых меж бастионами, кликнул драгун и спустился с ними туда. Несчастные янычары попытались было выбраться, но Кетлинг тотчас намертво забил проход высоченной грудой тел. Здесь всем суждена была смерть — защитники не хотели брать пленных, — и янычары принялись биться с ожесточением. Дюжие молодцы, вооруженные джидами, бердышами, ятаганами и саблями, сбившись в небольшие кучки по двое, по трое, по пяти, подпирая друг друга спинами, рубились исступленно. Страх, ужас, неизбежность смерти, отчаяние — все переплавилось в одно чувство, в ярость. Жажда боя овладела ими. Некоторые, не помня себя, в одиночку бросались на драгун. Этих в мгновенье ока рубили саблями. То была борьба фурий; драгун тоже — от бессонных ночей, от голода и усталости — охватила звериная ярость, а поскольку они лучше владели холодным оружием, то поражение туркам нанесли ужасное. Кетлинг, тоже захотевший осветить поле боя, велел зажечь мазницы со смолою, и при свете их стало видно, как не знающие удержу мазуры, спешившись, бьются с янычарами на саблях, как враги колошматят друг друга. В особенности безумствовал суровый Люсьня, уподобясь разбушевавшемуся быку. На другом крыле рубился сам Володыёвский; зная, что Бася наблюдает за ним со стены, он превзошел самого себя. Как злобная ласка, вторгшись в скирду хлеба, населенную скопищем мышей, учиняет там страшную расправу, так и маленький рыцарь, будто злой демон, кидался на янычар. Имя его турки знали уже и по прежним битвам, и из рассказов хотинских турков; было уже широко известно, что встреча с ним в бою неминуемо сулит смерть, так что никто из янычар, запертых сейчас меж бастионами, узрев его внезапно пред собою, и не пытался защищаться, а, закрыв глаза, погибал от удара рапирой со словом «кишмет»[112] на устах. Наконец сопротивление турков ослабло; оставшиеся в живых бросились к валу трупов, что загораживал проход, и там их добили.

Драгуны воротились через наполненный ров с песнями и криками — пахнущие кровью, тяжело дыша; из турецких шанцев и из замка дали еще несколько орудийных залпов, и наступила тишина. Так окончилось это многодневное артиллерийское сражение, увенчавшееся приступом янычар.