Том 5

И во сне, глотая слезы, я вспомнил, что однажды в те счастливые годы, оставшись один дома, решил помыть полы перед приходом матери, удивить своей заботой и любовью. Но, отодвигая комод, уронил и разбил ее подаренное отцом зеркало, и это вызвало у матери ужас, суеверный страх, поразивший меня. Я помню, как, торопливо целуя, она прижимала мою голову к груди и повторяла молитвенным шепотом:

— Хоть бы ничего не случилось, господи, не надо… сохрани их обоих…

Она продолжала любить отца, который ушел от нас и жил с другой женщиной.

Никто не может объяснить начало движения чувства и конец его.

Значит, так надо было судьбе

Я помню…

Моросило, намокшая дорога, крутая высота, по которой я шел, расплывалась в туманце, сырость прилипала к лицу, жгла глаза, и не сразу, внизу, под высотой, я разглядел деревянную скамеечку, и там сидела моя покойная мать, вся в черном, вся закутавшись в плотный оренбургский платок, совсем не видно было ее лица.

А она увидела меня, беспокойно закричала, замычала что-то в этот закрывавший губы платок, ее слов я не разобрал, не услыхал голоса, но и так понял, что она кричала: «Отец, отец, наш сын наверху, вон он идет, позови же его!»

И тогда из-под самой высоты показался отец, не очень отчетливо видимый мне, молча двинулся к матери черневшим силуэтом, а я, подхваченный жалостью, виной перед ними, горьким желанием помощи, сошел с дороги, приблизился к отвесному обрыву, стараясь получше разглядеть их обоих.

Глинистый край высоты был размыт дождем, будто намылен, я неудержимо покатился на каблуках, заскользил по скату к крутизне обрыва, к пропасти, широко дохнувшей из глубины ледяной тоской.

На высоте я был один, вокруг ни единой души, знал, что нет спасения, что вот сейчас мои ноги сорвутся в пустоту, повиснут на секунды над небытием и в страшном падении ударятся об острые камни на дне пропасти.

Тогда грудью я упал в мокрую глину, судорожно упираясь растопыренными пальцами в отполированную дождем жирную скользкость, изо всех сил пытаясь удержаться на кромке обрыва, остановить свое смертельное движение. Но я соскальзывал все неотвратимее, все быстрее, а мать внизу в диком ужасе кричала непонятное, мычала в платок, по-прежнему сидя на скамье.

И, задохнувшись от последнего прощания, уже расставаясь с жизнью, я заметил в следующую секунду вмятую в глину кучку длинных ржавых, неестественно загнутых на концах гвоздей (какими, наверное, распинали Христа), весь рванулся к ним, схватил двумя руками эти спасительные ржавые пики и стал вонзать их в гладкую масляную землю, останавливая роковое падение.

Значит, так надо было судьбе…

Обман

Появилась перед моими глазами старая наша квартира в деревянном доме глубинного Замоскворечья, комната в сумерках, и она, уже седая, оплывшая, сидела за обеденным столом. И, полуобернувшись к нам, уперев одну руку в жирное бедро и нелепо жестикулируя другой, внушительно говорила о том, что решила обручиться с красивеньким студентом Петей (хорошо помню это имя), образованным, непьющим, на сорок лет моложе… А мы с женой слушали это сообщение покорно, согласно, по тошнотное чувство сдавливало мое сердце. Сразу не мог понять, почему так нехорошо, так душно было дышать… И неожиданно осознал: вот оно, случилось или случается сейчас что-то противоестественное, чего быть никак не может. Она мертва, она раньше времени ушла из жизни, устав от земного существования, и, стало быть, невозможен, немыслим этот брак с тихим красивеньким Петей — разве могут мертвые выдавать себя за живых?

Моя жена, бледная, худенькая, подобно девочке, полулежала на диване возле оконца, задернутого белой занавеской, восторженно глядя на ее нелепые жесты, на движения рук над обеденным столом, и тогда я ужаснулся: зачем она лжет моей жене, доказывая, что отлично себя чувствует, поэтому хочет любить Петю, в то время как ее, этой старой женщины, нет на свете? Ведь я хорошо помнил, как в загородном морге я помогал санитару, угрюмому, небритому, перекладывать покойную со стола в гроб, помню, какими ледяными, каменными были икры ее коротких ног.

Я бросился к жене, поднял ее с дивана, отвел в угол комнаты, вмиг осветившейся белым электричеством, стал говорить, что происходит нелепица, дьявольщина, сумасшествие.

И она, поняв меня, беззвучно рыдая, затряслась вся, обливаясь слезами, закидывая назад голову, и, рыдая, засовывала кончики длинных пальцев в рот, будто мерзли руки от страха, от понимания противоестественного, безумного…

Беспомощность