Том 5

Он ничего не говорит ей, соскакивает со стула и берет о тумбочки старый будильник, внутри которого старательно бьется сердце. Высунув от напряжения язык, Коля ставит стрелку на шесть часов, потом оглядывается на мать и чуть-чуть переводит стрелку — на десять минут седьмого.

— Мама, пожалуйста, ложись, — повторяет Коля и быстро начинает убирать со стола. — Я тоже сейчас лягу. И знаешь… Это ничего: будем живы, не умрем, — добавляет он так же, как говорил когда-то матери отец.

Мать скоро засыпает, и Коля слышит, как во сне она разговаривает с какой-то старшей сестрой; наверно, тяжелая была операция… Коля тоже ложится и, прислушиваясь к дыханию матери, сквозь сон усмехается, вспомнив ножик с перламутровой ручкой.

— Мам, а мам, — еле шепчет он. — Ты обо мне не беспокойся… Как ты думаешь, я в отца?

В комнате темно и тихо.

1948

Лида

Одну половину избы занимали хозяева, другую — четверо рабочих геологической партии.

Это были молодые, крепкие, безалаберные парни, и тесная комната их по ужасному хаосу своему напоминала студенческое общежитие. Здесь порожняя бутылка постоянно исполняла роль пепельницы, а распорядок недельной уборки зависел от общего настроения. В первые же дни зимовки строго-вежливый армянин Абашикян повесил под засыпающими от старости ходиками объявление: «Пожалуйста, будьте любезны, не подметайте». Категорическая эта просьба относилась к хозяевам. В тех случаях, когда она нарушалась, квартиранты чувствовали себя несколько задетыми. Тогда самый старший из них, полтавчанин Сивошапка, по обыкновению, раздумчиво и долго скреб затылок, длительно оглядывал подметенную утром комнату, садился на койку, после чего с медлительностью заключал: «Ось тоби история, щоб вам, черти ленивые, треснуло». Его лицо выражало конфуз, сморщенный лоб — глубокомыслие. Услышав его голос, все разом подымали головы со своих коек, изображая деловое внимание. Всем казалось: Сивошапка, как это бывало иногда, побагровеет, подтянет широченные трусы и, вскочив, крепко расставив волосатые ноги, оглушительно рявкнет: «А ну, боровы! Що це такэ, а?» Однако через минуту на круглом лице его растекалось миролюбивое благодушие — он шумно вздыхал и принимался шарить рукой по полу.

— Где вона тут? — начальственно кричал он.

Как всегда, пепельница стояла под койкой Абашикяна, заядлого курильщика, но тот, молча повернувшись к стене, начинал осторожно дышать носом — делал вид, что спит.

Звучно шлепая босыми ногами, Сивошапка подходил к койке Абашикяна и, сердито кряхтя, выуживал из-под нее бутылку и при этом ворчал:

— Порядка нема, дручки стоеросовые… А может, у меня мыслей гора, треба думати…

С задумчивым видом он свертывал умопомрачительной длины цигарку, закуривал, лениво цедил сквозь ноздри дым, рассеянно стряхивал пепел с этой непомерной самокрутки, стараясь попасть в горлышко бутылки. По утрам он лежал и думал. Его грустно-мечтательные карие глаза становились то теплыми и нежными, будто в них попадало украинское солнце, то золотистыми, будто в них отражались желтые подсолнухи, полуденно обогретые нездешним зноем.

— Ну, Сивошапка или с жилкой обнимается, или галушки наминает, — полушутливо говорил тогда Банников, не обращаясь ни к кому в отдельности, и подмигивал.

Это был сильный, с атлетическим торсом парень лет тридцати, со светлыми насмешливыми глазами и тонким волевым: ртом. На его тумбочке стоял флакон тройного одеколона, лежала щеточка для волос, над кроватью блестело круглое изящное зеркальце, которое он возил с собой. «Скажи пожалуйста!» — фыркая в нос, поражался аскетически настроенный Абашикян, каждый раз видя, как по утрам, после бритья, обтирался одеколоном чистоплотный Банников. Однако он и все остальные относились к Банникову с нескрываемым уважением: по опыту своему это был незаменимый человек в геологической партии. Говорили, что он когда-то учился в институте, но не кончил его и вот уже несколько лет простым рабочим бродил с разными геологическими партиями по Сибири в поисках удачи.

Партия рабочих зимовала в таежной деревушке, и в непогожие дни эти мучающиеся бездельем здоровые парни с утра валялись на койках, слушая рев пурги за окнами, тонкий писк ветра в щелях ставен; иногда лениво и без удовольствия пили спирт, коротая скуку декабрьских вечеров.

Но раз в солнечное морозное утро в эту накуренную избу словно ворвался апрельский сквозняк: быстро вошла и остановилась на пороге техник-геолог Лида Винокурова. Она была в короткой заячьей дохе, поднятый воротник, покрытый колючим инеем, холодно сверкал. Улыбаясь, она откинула воротник от губ, зубами стянула варежки. подышала на озябшие пальцы и внимательно огляделась. Все тотчас с интересом подняли головы. Сережа Неустроев, самый молодой из рабочих, густо покраснел. Банников даже присвистнул, подтянул голенища новых бурок, спросил с усмешкой:

— Чем обязаны вашему посещению? М-м?

— О, мальчики милые! удивленно воскликнула она. — Как у вас накурено и грязно! Споткнуться можно! Просто безобразие!