Том 4. Торжество смерти. Новеллы

Несчастное существо, голое, маленькое, зеленоватое и изнуренное, испускало непрерывные стоны, как бы взывая о помощи и болтая хилыми ручками и ножками, представлявшими из себя одни кости, обтянутые кожей. А мать сидела в ногах колыбели, согнувшись всем корпусом, опустив голову так низко, что она почти касалась колец, и, по-видимому, ничего не слышала. Казалось, будто непосильная тяжесть придавила ее и не позволяла выпрямиться. По временам она машинально хваталась за край колыбели своей мозолистой загорелой рукой и делала движение, как будто раскачивая колыбель, не меняя позы, не произнося ни слова. При этом движении со звоном качались талисманы и реликвии, почти сплошь покрывавшие еловую колыбель, и звон на мгновение заглушал стоны.

— Либерата! Либерата! — вскричала одна из женщин, расталкивая мать. — Смотри-ка, Либерата! Синьора здесь, синьора пришла в твою хижину. Смотри!

Мать медленно приподняла голову и блуждающим взором обвела кругом, потом она устремила на гостью мрачные сухие глаза, с выражением не столько усталости и страдания, сколько тупого ужаса: ужаса перед неумолимыми, злыми чарами ночи, перед ненасытными существами, населившими их хижину, быть может, с целью не оставить в ней ни одной живой души.

— Говори! Говори! — настаивала одна женщина, снова тряся ее за руку. — Говори! Проси синьору отправить тебя к чудотворной иконе Мадонны.

Женщины окружили Ипполиту, осаждая ее теми же мольбами.

— Будь милостива, синьора! Пошли ее к Мадонне! Пошли ее к Мадонне!

Ребенок плакал все сильнее. Воробьи испускали оглушительные крики с вершины высокой ели. По соседству, между двумя уродливыми стволами олив залаяла собака. Взошла луна, и поплыли ночные тени.

— Хорошо, — прошептала Ипполита, не в силах выносить более тупого, безнадежного взгляда матери. — Хорошо, хорошо, мы пошлем ее… завтра же…

— Нет, не завтра, в субботу, синьора.

— В субботу сочельник.

— Дай ей на свечу.

— На большую свечу.

— В десять фунтов.

— Ты слышишь, Либерата? Слышишь?

— Синьора посылает тебя к Мадонне.

— Мадонна смилуется над тобой.

— Говори! Говори!

— Она онемела, синьора.

— Вот уж третий день, как она ничего не говорит.

Среди крикливых женских возгласов ребенок плакал все сильнее.

— Слышишь, как он плачет?

— К ночи, синьора, он всегда плачет сильнее.

— Должно быть, один уже прилетел…

— Может быть, ребенок уже «видит» его.

— Перекрестись, синьора.

— Ночь наступает.

— Слышишь, как он заливается?

— Как будто колокол загудел.

— Нет, отсюда его не слышно.

— А я слышу.

— Я тоже.

— Ave Maria!

Все смолкли, крестясь и кланяясь. Волны каких-то еле слышных звуков неслись из далекого селения, но у всех слух был напряжен, благодаря стонам ребенка. Вот снова все стихло, за исключением этих стонов. Мать упала на колени перед колыбелью, кланяясь в землю. Ипполита, склонив голову, горячо молилась.

— Посмотри-ка в дверь, — прошептала одна женщина своей соседке. Джорджио, возбужденный и встревоженный, оглянулся. Отверстие открытой двери было темно.

— Посмотри-ка туда, в дверь. Ты ничего не видишь?

— Да, вижу… — отвечала другая нерешительно и испуганно.

— Что такое? Что там? — спрашивала третья.

— Что там? — спрашивала четвертая.

— Что там такое?

Любопытство и ужас внезапно охватили всех присутствовавших. Все смотрели на дверь. Ребенок продолжал плакать. Мать также поднялась и устремила широко раскрытые глаза на отверстие двери, казавшееся таинственным благодаря сгустившемуся мраку. Собака лаяла между олив.

— Что такое? — спросил Джорджио громко, но не без усилия, побеждая возрастающую тревогу. — Что вы там видите?

Никто из женщин не решился ответить, хотя все видели какой-то блестящий неопределенный предмет среди темноты.

Тогда Джорджио подошел к двери, но едва он переступил ее порог, как удушливый смрадный запах заставил его остановиться, он был не в состоянии дышать. Повернувшись, он вышел.

— Это серп, — сказал он.

Действительно, то оказался повешенный на стену серп.

— Ах! Серп…

И женщины снова затараторили.

— Либерата! Либерата!

— Да ты с ума сошла?

— Она сошла с ума.

— Ночь надвигается. Пора домой.

— Он затих.

— Бедняжка! Заснул что ли?

— Не плачет.

— Внеси-ка теперь колыбель-то. Вечер сырой. Мы тебе поможем, Либерата!

— Бедняжка! Заснул, что ли?

— Словно мертвый, не шелохнется.

— Внеси же колыбель-то. Ты слышишь, что ли, Либерата?

— Она сошла с ума.

— Где лампа-то? Джузеппе сейчас вернется. А ты не зажгла лампу! Джузеппе сейчас вернется с работы.

— Она сошла с ума. Она ничего не отвечает.

— Мы уходим. Покойной ночи!

— Несчастный страдалец! Заснул ли он?

— Да, да… Он затих.

— О, Иисусе, Сын Божий, смилуйся над ним!

— Спаси нас, Господи!

— Прощай, прощай! Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

III

Собака продолжала лаять в оливковой роще, когда Джорджио и Ипполита возвращались к дому Кандии.

Узнав своих, животное замолкло и вприпрыжку выбежало им навстречу.

— Смотри, это Джардино! — вскричала Ипполита и, нагнувшись, принялась ласкать собачонку, с которой уже успела подружиться. — Она звала нас домой. Скоро ночь.