Том 4. Рассказы и повести

— Эге ж, — согласился Чуб, принимаясь обрабатывать ладонями голову величиной в добрый арбуз. — Так вы ж писатель. Вам какую небылицу ни преподнеси, вы всему поверите, потому что сами были-небылицы сочиняете. А комиссиям хфакты подавай, их басней не угостишь.

— Тогда плохо ваше дело, — тут же нашелся я. — Мне нужны факты и были-небылицы. Не погнушаюсь я и баснями, если они того стоят, потому что у каждой басни есть мораль.

Сидели мы с Чубом под парусиновым навесом на скамейках, отполированных несчетным количеством людей, протиравших здесь свои штаны в течение четырех лет. Слабый ветерок приносил из степи запахи пшеницы, созревшей под лучами полыхающего солнца: оно начало жарить во всю силу с рассвета, а в голубом, до боли в глазах ярко-синем небе не было приметно ни одного облачка. Далеко на востоке в растекающемся мареве жаркого дня едва виднелись голубоватые вершины Ала-Тау с темными провалами ущелий. Прохлада, набегая оттуда, смягчала зной и обсушивала пот, выступивший на наших лицах.

— Ну и жара, — нарушил я молчание.

— Жара! — подхватил Чуб с сердитым выражением в глазах. — Настоящую жару вы, видно, знать не знаете.

— С меня достаточно и этой, — устало возразил я, обмахиваясь кепкой.

— Вам-то ничего! Сидите себе и кепочкой помахиваете. — Чуб насупился. — А каково тем, кто работает в степи?

Было ясно, что Чуб сердится на меня за то, что я вел переговоры с Чубихой и не только выяснил кое-какие слабые стороны его характера, но и, не мудрствуя лукаво, сразу же поставил точки над «и», уличив в неиссякаемой склонности к горам Араратским.

— Вы, видно, сейчас не в духе, — без околичностей начал я. — Но как ни верти, разговаривать со мной придется. Вы человек занятой, но и я не болтаться по степи приехал. Когда и где мы встретимся?

— А почему вам вздумалось, будто мне так уж интересно разговаривать с вами? — Чуб гневно покусывал усы и сопел. Нос у него был из тех, мимо которых не пройдешь запросто: эдакая могучая картофелина, выщербленная там и здесь, с пучками рыжих волос солидного размера и густоты, росших из огромных ноздрей. Сопение поэтому было трубное, и уж по одному этому признаку можно было в точности установить, в каком расположении духа пребывает обладатель столь почтенного украшения, занимавшего немалую часть на почерневшей от загара физиономии моего собеседника.

— Потому что, — отвечал я, сдерживая себя от резкости, — ваша супруга рассказала мне кое-что из вашего житья-бытья, но рассказала второпях, выражаясь научно, схематично. А мне бы хотелось послушать о вашей жизни более распространительный рассказ.

— Бабам, известно, делать нечего, вот они и болтают всякое, — пробурчал Чуб, но уже более смягченным тоном.

— Не думаю, чтобы вашей супруге было нечего делать, — снова возразил я, припоминая, какой порядок и чистота в доме Чуба в совхозном поселке. — У вас в доме все блестит.

— Гм! — Чуб был явно польщен. — Небось чего-сь такого намалюете про наше життя? — почему-то опять переходя на украинский язык, осведомился Чуб, и я понял, что ему очень хочется, чтобы про его «життя» было намалевано.

— Такое уж мое дело, — повторил я.

— Гм! — В этом восклицании улавливалась гамма всевозможных чувств. Особенно же ярко проступало наивно скрываемое тщеславие, — увы! — присущее в той или иной доле всякому смертному. — И чого ж вы намалюете?

— Все, что расскажете.

— Эге ж! — Чуб призадумался, потом спросил: — Мабудь, в Москве про мене напечатают?

— Непременно.

— В каком-нибудь тонюсеньком журнальчике, поди?

— Зачем же! Выберем какой потолще. И даже за границей.

— О! Где ж?

— А вот поеду в Чехословакию и там о вас тисну.

— Чехословакия велика, — возразил Чуб, давая мне понять, что весьма заинтересован в том, чтобы и в Чехословакии прочитали о нем.

— А уж в Москве напечатают непременно, — сказал я. — Обещал о вас рассказ одному редактору.

— А он что? — уже не скрывая заинтересованности, изрек Чуб.

— Он сказал: давай, посмотрим.

— А чего там смотреть? — с явным самодовольством возразил Чуб. — Моя жизнь такая, что смотреть нечего. Бери и печатай.

Я посмеялся:

— Так когда поговорим? Может, завтра?

— Еще чего! «Завтра»! Такое дело на завтра откладывать вовсе не резон. Вечерять приеду домой, приходите. Выпьем горилочки, а уж там только успевайте карандашом в книжку чиркать. У меня горилка — весь свет объедете — не найдете.

— Давайте сбавим половину.

— Половину чего? — не понял Чуб.

— Половину света, — усмехнулся я.

Чуб понял мой намек и сердито замотал бритой головой.

— Уж я дам своей старухе табачку понюхать, ой, дам!

Время было кончать разговор, потому что пятеро комбайнеров зло посматривали на меня и нервно курили. Они околачивались здесь битый час, поджидая, когда словоохотливый главный агроном окончит беседу.

Чуб похлопал меня по спине волосатой лапищей, сказал, что ужинать будет в восьмом часу, и подозвал комбайнеров.

Немножко истории…