Том 4. Рассказы и повести

Начну с хозяина. Это был рослый мужчина, как говорится, косая сажень в плечах, с могучим торсом, воловьей шеей и головой, о чем уже упомянуто выше, величиной в добрый арбуз. При лунном свете она казалась серебряной из-за щетины, давно не бритой и стоявшей ежиком. Кроме щетины голову сию украшал клок длинных волос, свисающих к левому уху, именуемый «оселедцем», — то была в стародавние времена всенепременная принадлежность каждого уважающего себя казака из Запорожской Сечи. Одет был Остап Чуб в просторную украинскую рубаху с открытым воротом. Она оголяла его могучую шею с кадыком, выпирающим несколько вперед. Кроме того, были на нем штаны, тоже казацкого фасона из тех, что «широки, як Черное море». Короче говоря, являл он собой почти точный портрет знаменитого гоголевского забияки и драчуна Тараса Бульбы, да и в повадках Чуба наблюдалось немало от того запорожского воина, бившегося насмерть за отчизну и веру.

Уже спустя некоторое время узнал я, что, несмотря на свои шестьдесят шесть лет, Остап Чуб лихо отплясывал гопака и мастерски сыграл того же Тараса Бульбу в самодеятельном спектакле, поставленном совхозной молодежью. Нашлись среди целинников артисты на роли Остапа, Андрия и красивой полячки, совратившей Андрия на измену святому делу. Спектакль был заснят проезжим кинооператором и вызвал всеобщий восторг среди тех, кому оператор показывал его. В том числе и у меня.

Матрена Федоровна тоже отличалась формами весьма солидными и ростом, что называется, взяла; была она дородна и, хоть давным-давно отжила она свои полста лет, отличалась проворством рук и веселым нравом, что, впрочем, не мешало ей час от часу вспыхивать наподобие пороховой бочки. В образе ее как бы воплотилась типичная украинская женщина, говорливая и жалостливая, хозяйственная и добродушная. Но уж если встанет она с левой ноги или выведут ее из себя, тут держись: сама сатана — ни больше ни меньше!

Своему Остапу Матрена Федоровна народила добрую полдюжину ребят; к тому времени, когда я познакомился с Чубом, четверо из них покинули отчий кров. Двое сыновей женились, обзавелись своим хозяйством и работали в том же совхозе комбайнерами и трактористами. Дочь и еще один сын уехали учиться в Алма-Ату. Жили старики с младшим сыном Тарасом и дочкой Анной: они ходили в школу. К слову сказать, видел я ту школу! Построенная местным архитектором, светлая, прекрасно оборудованная, она могла бы украсить не одну улицу матушки Москвы.

Вот вам приблизительный портрет этой пары, прожившей бок о бок сорок лет с довеском. Если не считать редких ссор из-за слишком пылкой фантазии главы дома, они друг в друге души не чаяли и все делали сообща. Оттого дом их ставил в пример сам директор совхоза, а парторг имел обыкновение водить гостей и иностранных туристов к Чубу. «Вот, мол, как живут целинники, приехавшие сюда на голое место четыре года назад. Обратите внимание: все это построено и посажено собственными руками…»

Эти визиты довольно-таки раздражали Чуба; да и прав он был: у его соседей дома были такие же просторные, чистые и прохладные… А самый закадычный друг Чуба, слесарь ремонтных мастерских немец Карл Больцман, ухитрился завести в своей хате не только ванну — она была и у Чуба, — но и смеситель для горячей и холодной воды.

— Немцы известные выдумщики, — бурчал под нос Остап Чуб, явно завидуя приятелю. — Так я не я буду, ежели не заведу такое же в своем дому.

Дальнейшее при свете луны

Выслушав поэму Чуба о Диканьке и не обронив при том ни слова, я прервал наступившее молчание вопросом — он давно вертелся на языке:

— Позвольте спросить вас, Остап Ондреевич, и вас, Матрена Федоровна, каким же манером вы очутились в здешних местах, вовсе на Диканьку не похожих?

Чуб, упершись очами в пол беседки, пробормотал!

— В гости приехали.

— Как в гости? Куда в гости? — вскричал я, ничего не понимая.

— А вот так, — сказал Остап Чуб.

— А вот так, — повторила Чубиха.

— Это все она, — мрачно заметил Чуб.

— Ой, да не верьте ему! — гневно воскликнула Чубиха. — То была его затея, провалиться мне на этом месте!

— Не провалишься, — хладнокровно сказал Чуб, принявшись обрабатывать голову ладонями. — Не провалишься, мать. Пол лично сам настилал. Он еще и не такое выдержит. И то сказать, а почему ты меня от той затеи не отговорила?

— Да тебя сам черт не отговорит, ежели в твою дурную башку блажь войдет.

Терпение мое готово было лопнуть.

— Да перестаньте вы пререкаться! — вспылил я. — Объясните толком, как это случилось.

Чуб молчал. Молчала Чубиха. Луна заглянула в беседку, и блик ее заиграл на граненой поверхности штофа с горилкой. Вернее, с ничтожными остатками горилки: втроем мы истребили ее за ужином. Неплохая была горилка, скажу попутно, неплохая!

— Брат мой живет под Алма-Атой, — заговорил наконец Чуб и притронулся к штофу, словно бы желая поймать лунный блик. — Шестнадцать рокив не видел брата, соскучился, повидаться с ним захотел. Ну, взял отпуск на службе…