Том 4. Проза

Максим Григорьевич, который хотел было дверь перед носом у них захлопнуть, при виде коньяка, однако, передумал и при виде же его сейчас же побежал блевать. Глаза его налились кровью, он как-то глупо заурчал, задрал голову и, не закрывши двери, побежал снова в совмещенный санузел.

Дружки понятливо переглянулись и вошли сами. Пока Максим Григорьевич орал, а потом умывался, раскупорили они бутылку «Двина», взяли стопочки в шкафу и, когда вернулся хозяин, обессилевший и злой, Колька уже протягивал ему полный стаканчик.

– Со свиданьицем, Максим Григорьевич, поправляйтесь на здоровье, драгоценный наш!

Максим Григорьевич отказываться не стал, выпил, запил водичкой, подождал – прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувственно глядя и очень желая тоже, чтобы прошла. Она и прошла. Он, вернее, – коньяк.

Максим Григорьевич выдохнул воздух и спросил:

– Ты чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице, уголовная твоя харя? – ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно, а так, чего на язык пришло.

– Так там написано, – пошутил Колька, – «Лестничная клетка – часть вашей квартиры» – значит, там можно петь, даже спать при желании. Давай по второй!

Выпили и по второй.

Совсем отпустило Максима Григорьевича, и он проявил даже некоторый интерес к окружающему:

– Ты когда освободился?

– Да с месяца два уже!

– А где шаманался, дурная твоя голова?

– Вербоваться хотел, там же – под Карагандой, да передумал. Домой потянуло, да и дела появились.

Колька с Толиком переглянулись и перемигнулись.

– Ну, дела твои я, положим, знаю. Не дела они, а делишки – дела твои, да еще темные. В Москве-то тебе можно?

– Можно, можно, – успокоил Колька, – я по первому еще сроку, да и учитывая примерное мое поведение в местах заключения.

– Ну это ты, положим, врешь! Знаю я твое примерное поведение! – Максим Григорьевич выпил и третью. – Знаю, своими же глазами видел.

Это была правда. Видел и знал Максим Григорьевич ‹Коль›кино примерное поведение. Года три назад, когда путалась с ним Тамарка, ученица еще, и когда мать пришла зареванная из школы, попросила она Максима Григорьевича:

– Ты ведь отец, какой-никакой, а отец – пойди ты, поговори с ним!

Максиму Григорьевичу хоть и плевать было – с кем его дочь и что, но все же пошел он и с Николаем говорил. Говорил так:

– Ты, это, Николай, девку оставь. Ты человек пустой да рисковый. Тюрьма по тебе плачет. А она еще школьница, мать вон к директору вызывали.

Колька тогда только рассмеялся ему в лицо и обозвал разно – мусором, псом и всяко, – а потом сказал:

– Ты не в свое дело не суйся! Какой ты ей отец! Знаю я – какой ты отец. Рассказывали, да и сам вижу. А матери скажи, что Томку я не обижаю и другой никто не обидит. Вся шпана, ее завидев, в подворотни прячется и здоровается уважительно. А если бы не я – лезли бы да лапали. Так что со мной ей лучше, – уверенно закончил Николай.

Максим Григорьевич и ушел ни с чем, только дома ругал Тамарку всякими оскорбительными прозвищами, и мать ими же ругал, и сестру с мужем, и целый свет.

– Пропадите вы все – вся ваша семья поганая да б… ская. Не путайте меня в ваши дела. Я с уголовниками больше разговаривать не буду. Я б с ним в другом месте поговорил. Но ничего – может, еще и придется.

И накаркал ведь, старый ворон. Забрали Николая за пьяную какую-то драку с поножовщиной да оскорблением власти, и по странной случайности все предварительное заключение просидел тот в Бутырке, в камере, за которой Максим Григорьевич тогда надзирал. Он как сейчас помнит, Максим Григорьевич. Входит он, как всегда, медленно и молча в камеру, и встает ему навстречу Николай Святенко по кличке Коллега – уголовник и гитарист, наглец и соблазнитель его собственной, хотя и нелюбимой, дочери. И совсем не загрустил он оттого, что грозило ему от двух до семи по статье 206 «б» Уголовного кодекса, а даже как будто и наоборот – чувствовал себя спокойнее и лучше.

– А, Максим Григорьевич, ненаглядный тесть! Прости, кандидат только в тести! Вот это встреча! Знал бы ты, какя рад, Максим Григорьевич. Ты ведь и принесешь чего-нибудь, чего нельзя, – подмаргивал ему Колька, – по блату да по-родственному, и послабление будет отеческое – мне и корешам моим. Верно ведь, товарищ Полуэктов?

Максим Григорьевич как мог тогда Кольку выматерил, выхлопотал ему карцер, а при другом разе сказал:

– Ты меня, ублюдок, лучше не задирай. Я тебе такое послабление сделаю! Всю жизнь твою поганую лагерную помнить будешь.

Николай промолчал тогда, после карцера, к тому же у него назавтра суд назначен был.

Он попросил только, миролюбиво даже:

– Тамаре – привет передайте. И все. И пусть на суд не идет.

Максим Григорьевич ничего передавать, конечно, не стал. А на другой день Коллегу увезли, и больше он его не видел и не вспоминал даже.

И вдруг вот он – как снег на голову – и с коньяком да с другом, как ни в чем не бывало попивает да напевает: