Том 4. Повести и рассказы

Особенно трусил боцман 1-й вахты, франтоватый, довольно молодой еще человек, совсем не похожий на пьяниц-боцманов старого времени, ругавшихся с виртуозным совершенством и любивших давать волю рукам, но никогда не жаловавшихся на матроса и не чуждавшихся его. Боцман Алексеев был тоже из «новых». Он гнушался матросов, валяя перед ними из себя «аристократа», и никогда не водил с ними компании, знаясь только с унтер-офицерами, писарями, фельдшерами и баталером; любил читать газету и заворачивать деликатные словечки, не пьянствовал и не ругался с остервенением прежних боцманов, но дрался, впрочем, не хуже своих предшественников, часто жаловался старшему офицеру и притом не гнушался мирволить матросам, подносившим ему подарки. Прикапливая деньжонки, он рассчитывает по окончании службы заняться в Кронштадте торговлей и имеет все данные сделаться со временем кулаком. Служит он усердно, толков, исполнителен и знает свое дело. Перед начальством лебезит и заискивает, и среди матросов уважением не пользуется.

— За рупь-целковый душу продаст! — говорят про него матросы, метко определяя сущность его натуры.

Капитан окончил свой обход и проговорил, останавливаясь перед спуском к себе в каюту:

— В Пирее начальник эскадры. Верно сделает смотр. Так потрудитесь приготовиться.

— Есть! — отвечал старшин офицер, давно уже готовый к смотру, и спускается в кают-компанию…

За большим столом почти все офицеры в сборе и пьют чай.

Скворцов уселся около старшего доктора, симпатичнейшего и милого Федора Васильевича, и с увлечением рассказывает о своей штормовой вахте и о том, как чуть было не потопили «купца»… Он очень сошелся с доктором; у них много общего в мнениях, оба они одинаково не любят капитана, и обоим им не особенно нравится тон кают-компании.

И, как нарочно, раздается молодой тенорок юного мичмана:

— А я, господа, сегодня начистил зубы Гришкину… Вообразите…

И начинается рассказ о том, за что именно он «начистил зубы».

Большинство присутствующих хохочет. Только один такой же юный мичман замечает:

— Нашел, чем хвастать.

— И ты в либералы записался? — со смехом отвечает ему товарищ, побивший матроса. — Нынче, братец, либерализм не в моде. Атанде, кавалер Липранди. Пусть это другие популярничают с матросами, — продолжал он, взглядывая иронически на Скворцова, — а я, брат, не намерен… Виноват каналья, и я его в зубы!.. Матрос за это не в претензии…

— Конечно, не в претензии, — поддержал кто-то.

— А хвати тебя, ты будешь в претензии?

— Вот дурацкое сравнение… У матросов совсем другие понятия… И, наконец, он к этому привык.

Скворцова взорвало, и он, весь закипая, произнес:

— Осмельтесь вы на моей вахте ударить матроса…

— Что же тогда? — вызывающе перебил юнец-мичман.

— Я бы подал на вас рапорт…

— Ого-го… Как вы строги, Николай Алексеич! — пробормотал мичман.

— Разве для нас с вами закон не писан… Разве телесные наказания не отменены?

В кают-компании наступило неловкое молчание. Большинство видимо не одобряло Скворцова, и он это хорошо чувствовал.

— Да полноте, господа, — вступился старший офицер, и сам, случалось, бивавший матросов, но никогда об этом не рассказывавший, — о чем тут спорить. Положим, оно и незаконно, так ведь иной раз вспылишь… ну и… увлечешься…

— Я не о таких увлечениях говорю, Андрей Петрович… Я о принципе. Закон есть, надо его исполнять, а не хвастать нарушением его.

— Какой цензор выискался! — прошептал кто-то.

— Вам и книги в руки, коли вы такой гуманный, Николай Алексеич. вступился ревизор вкрадчивым, ласковым тоном. — Конечно, зверствовать нехорошо… Боже сохрани… Но если иной раз, знаете ли, смажешь, ей-богу же, хоть и незаконно, а беды нет… Главное, как смазать… И какие еще там принципы… Жизнь, батюшка, одно, а принципы — другое… Вот завтра в Пирей придем — в Афины можно съездить… Гречанки там…

И разговор скоро принял фривольное направление, в котором приняли участие все, исключая доктора и Скворцова. Они вышли из кают-компании.

— Либералы! — с усмешкой проговорил юный «дантист»-мичман. — Тоже: «рапорт»!

— А вы, юноша, не хвастайте… Эка, в самом деле, подвиг какой… Ну, хватили в зубы, и шабаш… Помалчивайте! — философски проговорил жизнерадостный и благополучный ревизор. — А Николай Алексеич милейший человек, но только одна беда: либерал и с принципами носится… Ну да, поживет и уходится! Не так ли, Андрей Петрович? — обратился он, как бы ища одобрения старшего офицера.

Старший офицер, добродушный и честнейший человек, безропотно несший ради жены и детей свою тяжелую службу с несимпатичным ему капитаном, мягкий с матросами и старавшийся как-нибудь поддерживать мир и согласие в кают-компании, отвечал несколько длинно и уклончиво насчет принципов и насчет того, как трудно проводить их в жизнь, особенно семейному человеку, да еще на службе, где начальство не всегда любит принципы.