Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

— Что это?

Говорю:

— Дядя читает газету.

— Это грузинский дядя?

А Сезанн-pere действительно похож на грузина.

. . . . .

В мире дела идут своим чередом. Эйзенхауэр под напором народного гнева отказался от поездки в Японию. В газете карикатура: премьер Киси сидит в луже.

Машка:

— Это кто?

— Это Киси.

— Кто?!!

— Киси. Так его зовут. Хочешь с ним дружить?

— Гм… Он что-то немножко сердитый.

. . . . .

Интересуется вопросами жизни и смерти. «А где я, а где она, он были тогда?»

«Что такое умер?»

Что ей сказать и как сказать?

Сегодня читали Сашу Черного. Я говорю:

— Саша Черный очень любил детей.

Это «любил» настораживает ее.

— А где он теперь?

— Далеко.

— Где?

— Очень далеко, Маша.

Подумала и:

— В красненьком домике али в зелененьком живет?

Между прочим, упорно вместо «или» говорит «али».

22.6.60.

Вчера мама и Маша уехали в Лугу. А папу дела задерживают числа до 1 июля в Ленинграде.

Сегодня Элико звонила по телефону. Говорит, дачей довольна. А Машка — та в полном восторге. Ест клубнику, которую хозяйка при ней, на ее глазах снимает с грядки!

. . . . .

О жизни и смерти. Хотя не говорим, но понимает, что умереть — это очень плохо. И боится, что это слово будет произнесено.

Рассказывал ей на днях о нашем детстве. Говорю:

— Тетя Ляля была тогда совсем маленькая. У нее еще косичек не было. Вася был побольше, а я — самый старший…

Перебивает:

— А где теперь Вася?

Я говорил ей — и не один раз, — что он умер.

На этот раз говорю:

— Далеко.

— Живет далеко?

Это «живет» так многозначительно, что не остается сомнений, что именно она имеет в виду.

Говорю:

— Да, живет.

И опять:

— В розовом домике али в голубеньком?

Что за домики — не понимаю. Но если есть домик, тогда святая ложь становится правдоподобнее.

. . . . .

На улице. Крохотная собачка бежит у ног хозяйки.

— Маша! Смотри!..

— Ой, что это за собачка? Может быть, это наша родилась уже?

23.6.60.

Забыл давеча записать. После долгих споров и колебаний накануне отъезда свели Машку в дамскую парикмахерскую, и там тетя в белом халате отчикала Машину косу. Машка — ничего, не плакала, не горевала, только просила все время, «чтобы было как у мамы».

Подстригли ее в кружок. Стрижка ей не идет, а главное — волосы по бокам болтаются и лезут все время в глаза. Лучше бы уж со своим конским хвостом бегала.

. . . . .

Утром сидит за столом, изнемогает. На маленькой тарелочке — приправленная повидлом манная каша. Машка не ест, вертится на своем стульчике.

— Ты что?

Вздохнула:

— Не знаю… что-то кашу не хочется.

Этим «что-то» она как бы смягчает (и довольно часто) недозволенную формулу «не хочу».

24.6.60.

От наших лужанок ни слуху ни духу. Обещали писать и не пишут.

Переписываю — в день по чайной ложке — те записи, которые делал на бумажных клочках…

. . . . .

Сидела за своим столиком, обедала. Рядом на оттоманке развалился наш котище.

Маша:

— Кот, уйди! Ты что не уходишь? Папа, кот на скатерть лег! У него же муравьи и глисты.

— Что у него?!!

Поправилась:

— У него комары и глисты.

Это она комаров и муравьев с блохами спутала. Знает, что и первые, и вторые, и третьи кусаются.

27.6.60.

Первое письмо из Луги. Мама устала, измучилась устройством быта, но при этом не нахвалится тамошней природой, ее красотой, целительностью воздуха и так далее.

Маша блаженствует.

Целый день в саду. Только есть домой приходит.

Подружилась, по словам мамы, с хозяином, отставным полковником, поливает из маленькой лейки грядки, получила «надел» — собственную маленькую грядку, с огурцами, кажется…

. . . . .

Недели две назад — голос за дверью моей комнаты:

— Можна?

Говорю:

— Да, мамочка.

Появляется Машка:

— Ты думал — мама?

— Да, я думал — мама.

Страшно ей понравилось, что ее за маму могут принять.

— Давай еще подумай. Хорошо? — говорит она и быстро выходит из комнаты, чтобы еще раз постучаться и спросить:

— Мож-на?

. . . . .

Скучаю без тебя, Машка. Скоро, надеюсь, увидимся. До свиданья, дружочек. Маруська моя курносая!..

3.7.60. Луга.

Уже четвертый день папа в Луге. Ехал сюда автобусом. После двух с половиной часов качки и тряски вышел, пошатываясь, на привокзальную площадь, огляделся: никого нет, никто не встречает.

И вдруг — где-то далеко-далеко — разглядел голубую мамину кофточку, а рядом с мамой — человечка в белой панамке. Еще издали увидел, как покраснела, залилась румянцем Машутка, когда мама сказала ей:

— Смотри, папа приехал!

Бежала со всех ног. В протянутой ручонке букетик полевых колокольчиков.

Все эти дни не отходила от меня.

К сожалению, погода с моим приездом испортилась — холодно, льет проливной дождь.

Вчера выдался небольшой просвет, и мы с Машей пошли на прогулку, знакомиться с окрестностями. Тут, на берегах Луги, довольно красиво, а местами и очень красиво, но не так дико, безлюдно и пустынно, как нам казалось, когда мы снимали дачу.

Нашли одну большую сыроежину. Машка ликовала, все время заглядывала в свою новую корзиночку и любовалась грибом.