Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

В деревне много детей и очень почему-то много маленьких, двух-трехлетних, очень разбитных, очень живых и самостоятельных. Девочки пяти и шести лет везли нарядную немецкую кукольную коляску, в которой спала большая и нарядная немецкая кукла. Не успели мы к ним приблизиться, Маша — с очень серьезным и даже деловым видом — к девочкам:

— Тебя как зовут? А сколько тебе лет? А тебя как зовут? А сколько тебе лет?

Девочки дали ей покатать коляску, и Машка ее катала, пока папа не сказал «довольно».

. . . . .

Перед сном ходили ненадолго за калитку и в соснячке у дороги нашли два моховичка и одну горькушу.

Машке очень понравилось, как я потом рассказывал об этом событии, и она заставила меня много раз повторять этот рассказ:

— Идем мы с Машей, она говорит: «Папа, смотри — грибы!» Я говорю: «Нет, это поганки». — «Да нет, ты посмотри!» — «Нет же, Маша, я же тебе говорю: это поганки!» — «Да ты посмотри!» — «Оставь, пожалуйста! Я ж говорю тебе — это поганки». — «Ты посмотри, пожалуйста». — «Ну хорошо, ну пожалуйста… Посмотрю. Я ж говорил тебе… я ж говорил, что это пог… гм… гм… да нет, это не поганки!»

Приблизительно так и было. Машка действительно лучше меня разглядела, что моховики.

Заливалась, покатывалась, когда я «в лицах» изображал эту сценку.

. . . . .

На днях — чрезвычайное происшествие. Машка сорвала с хозяйской грядки маленький огурец. После она объяснила мне, что нечаянно наступила на огурец, когда прогоняла с грядки кошку. Но тут, не разобравшись в чем дело, на нее все накинулись: укоряли, стыдили, ахали и охали. И она не успела слова сказать в оправдание. И как раз в эту минуту в саду появился старик с седой щетиной на щеках, с пьяными мутными глазами и в защитной солдатской пилотке на голове. Старик пришел к хозяину подряжаться — насчет колодца, кажется. Но Машка страшно перепугалась, уверенная, что старик пришел за ней.

Вечером она мне рассказывала:

— Сегодня дядя с мешком приходил, который непослушных детей забирает. Такой страшный… настоящий страшный.

А вчера, возвращаясь из леса, мы проходили мимо еврейского кладбища, где всегда отчаянно лает мохнатая рыжая собачка. Сейчас эта собака лежала на стоге сена, а рядом с ней стоял тот страшный старик. Машка узнала его, и ей стало еще страшнее. Страшный старик стоял рядом со страшной собакой.

. . . . .

Луна вчера вечером была золотисто-красная, большая.

Машу раздевали, готовили ко сну, когда она увидела в окошко это чудо природы.

— Ой, мама? Что это? Солнце?

— Нет, Машенька, это луна.

— А почему она такого цвета?

— Не знаю, Маша.

— Наверно, она гуляла много и потому румяная стала?

Пришла в долгополой ночной рубашке ко мне:

— Папа, ты видел, луна какая толстая?!

А часа через два проснулась, лежит в своей кроватке и думает.

— Ты что, Маша?

— Я все думаю, почему луна такого цвета.

. . . . .

Идем домой — полем по узкой тропинке.

— Ой, я крапивой укусилась!..

. . . . .

Жгучая тайна жизни и еще более страшная, волнующая тайна смерти.

— Папа, что такое «марка»?

— А это вот такая картинка, которую наклеивают на конверт, на письмо.

— А зачем?

— А затем, чтобы письмо дошло по адресу.

— Кому?

— Кому мы напишем. Вот я напишу, например, бабушке, или Павлику, или тете Ляле…

— А Васе?

— Что Васе?

— А где он?

— Кто?

— Вася?

— Какой Вася?

— Маленький который… когда ты маленький был.

— Мой брат?

— Да.

— Он умер… погиб на войне.

Пауза. Маша напряженно думает. Потом говорит:

— Ты знаешь, у меня была книжка. Там было написано: птичка умерла. Ей не давали пить и есть, и она умерла.

10.7.60.

Кто-то при Маше сказал, что в Луге она спит гораздо лучше, чем спала в Ленинграде.

Она мне объяснила, почему это так:

— В Ленинграде я один раз очень страшный сон видела… А в Лугу он не может приехать — у него денег нет.

— У кого денег нет? Кто не может приехать?

— У сна. Он билет не может купить.

11.7.60.

На днях ей сказали, что у ее троюродной сестры Иры будет ребеночек и что Маша после этого станет тетей.

Не хочет быть тетей. Чуть не плачет.

— Нет, нет! Я хочу быть девочкой.

Думает, что если тетя, — значит, будет мазать губы, ходить на каблуках и поддерживать скучные разговоры с другими тетями. И в куклы нельзя играть, и на одной ножке прыгать.

. . . . .

Огорчают меня ее необъяснимые и непобедимые страхи. Боится, например, насекомых: мух, комаров, пауков. Пять минут назад я обнаружил на веранде полураздавленного жука. Взял его в руки. Что было с Машкой! Воет так, что губы дрожат:

— Бою-у-у-усь!!

И в рев:

— Хочу ма-аму! Ма-аму хочу!

Объяснил ей, что плакать следовало бы не ей, а жуку. Ведь он теперь или умрет, или хромать будет.

Перестает плакать.

— А дети у него есть?

— Есть, наверное. Вот они ждут папу, а папа не идет.

Слезы почти уже высохли. Только одна слезинка, расплываясь, ползет по щеке к губам.

— Знаешь что? Надо его смазать йодом.

— Да, — говорю, — пожалуй.

Пошел искать жука. Но ей уже опять страшно. Кричит вдогонку:

— Не надо! Не надо йодом!

12.7.60.

Забыл вчера записать окончание истории с жуком.

Я пришел посмотреть, как поживает раненый жук, и обнаружил, что он уже мертв. Закопал его. Сказал об этом Маше.

— Не бойся. Он уже умер.