Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

У входа — налево свечной ящик. За ним два монаха: седой, высокий, благообразный, интеллигентный и — худенький, молодой еще, лет под сорок. Направо от входа — в самом углу, в нише — черный монах и мальчик-послушник: тонкое с девичьим румянцем лицо, каштановые кудри… Черный кожаный кушак препоясывает его отроческие чресла. Что-то нестеровское в этой паре. Крестятся истово, кланяются в пояс.

Собор ремонтируется, восстанавливается. По-видимому, когда-то алтарь был ближе — за той аркой, где сейчас идет богослужение, толпится народ, поет хор. Новый иконостас и царские врата, похоже, из какой-то другой церкви. Иконы XIX века, а может быть, даже и начала XX. Сверху пустота забита фанерой, и фанера наскоро побелена. По сторонам, где положено быть боковым алтарным дверям, — темно-вишневые огромные, от потолка до пола, драпри.

Служит наместник Лавры, священноархимандрит Гурий. Сослужат ему восемь или десять иеромонахов.

Молитвенно-трогательно поет мужской хор.

После всенощной службы — акафист перед ракой с мощами святого Сергия, игумена Радонежского.

Часы на клиросе — перед огромным, сверкающим золотом саркофагом раки — читает двенадцатилетний мальчик-послушник.

Мальчики в алтаре. Кажется, двое из них ссорятся между собой. Физиономии у них не монастырские, задорные, — такие деревенские рожицы часто видишь среди учеников-ремесленников.

Напевы прелестные, монастырские.

За ектеньей иеродиакон возглашает молитву за «братию святой обители сей».

Не достояв акафиста, выхожу из храма в монастырский сад.

В саду тишина. Белеет в темноте огромный куб четырехфронтонного собора. Огромные деревья, огромные сугробы, как и все здесь огромное, прочное, на века сделанное.

Хрустально-нежно и на морозе как-то особенно звонко и витиевато вызванивают часы на соборной колокольне.

Стены в Лавре толщины непробиваемой. Арки двух ворот, через которые попадаешь в обитель, длинны, как туннели. Идешь под ними и плечами чувствуешь их белокаменную прочность и монолитность. Такие стены называли в древности столпостенами.

Город после Лавры оглушает своей суетностью и шумом, хотя и здесь, конечно, провинциально тихо и безлюдно.

Старинная площадь — с ее лабазами, складами и торговыми рядами — сказочна и при электрическом освещении.

Искусственный накат шоссейной дороги идет в гору. За парапетом ее — внизу — светится электрический шар ресторана «Волох». У входа автомобиль с британским флажком на радиаторе.

На площади — ларьки. Торгуют мороженым (это на двадцатиградусном-то морозе!), водкой, пивом…

Скрипит снег под ногами. Бегут санки. Идут с поезда люди — с портфелями, с авоськами…

. . . . .

Как славно пишут, бывает, наши газетчики. Токийский корреспондент большой московской газеты сообщает (в номере от 26.I.47):

«В весьма разбухших штатах демобилизационной палаты нашло себе приют ПЕРЕОДЕВШЕЕСЯ в гражданскую одежду большое КОЛИЧЕСТВО японских офицеров»…

. . . . .

К нашумевшей басне Михалкова «Лиса и Бобер» кто-то придумал концовку:

Чтоб не было тебе такого лиха,

Имей свою жену, но не бросай бобриху.

. . . . .

В самые трудные для Советского государства дни — в пиковые часы гражданской войны и интервенции — территории, находившаяся под контролем Москвы, сократилась до одной шестнадцатой всей площади России.

. . . . .

«Не потрафляй, даже если ты можешь рассчитывать на восемнадцать изданий».

Саша Черный

. . . . .

Реплика пьяного, которого волокут в милицию:

— За что??! Товарищ милиционер, за что?! Я честно пил пиво… а тут…

. . . . .

«Катя».

Клим Федотыч носил сибирку — длинный сюртук, ниже колен («вакурат где голенища кончаются»).

. . . . .

— За грудь, за пельки ухватился. «Стреляй!» — кричит.

. . . . .

Эпиграф к «Кате» (к той главе, где Ваня отказывается пить за здоровье государя-императора):

«…Хотя шел он сражаться против стороны, которой сочувствовал, однако невозможно было заставить его пить за успех дела, которому он не сочувствовал».

Г. Филдинг ^*. «Том Джонс»

. . . . .

— Ты вдова. Тебе легко. Куда захотела, туда и полетела.

. . . . .

Летом и под осень сорок седьмого года ходили по Руси поезда, прозванные в народе «веселыми». На таком поезде приехали из Краснокамска в Москву Ирина Большая и Иринка Маленькая. Платформа без навесов. Черепаший шаг. А на больших станциях по радио объявляют:

— Поезд номер пятьсот один, Веселый, отправляется с четвертой платформы. Повторяю…

. . . . .

Читал во сне (в ночь на 9.Х.47) рассказ или сказку, которая кончалась такими словами (записал сразу же дословно):

«И Рузвельт, который ехал в этот час на Бродвейскую конференцию, молился богу и говорил так:

— Дай хорошего… (неразборчиво) и мне, и бобру, который охотится сейчас в лесу, и рыбам, которые плывут в Гудзон, и всякой твари, которая живет в мире…

А поезд бежал и на весь мир стучал колесами».

Последняя фраза во сне звучала как-то необычайно значительно.

Комментарии

Наша Маша. Книга для родителей^*