Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Одесса. По Ришельевской улице едет извозчик. В пролетке сидит инвалид, безногий человек. Вместо ног у него деревянные, обитые кожей культи. А на плечах висят новенькие, с иголочки ноги (протезы). На лице инвалида сияние.

Страшновато…

. . . . .

Ребята жестоко побили товарища. Идет, плачет, из носа капает кровь.

Спрашиваю:

— За что вы его?

— Он — белый, а мы красные.

— Глупёхи! С чего вы взяли, что он белый?

— Дык у него ж все штаны в крейде.

. . . . .

— Если он мне так глубоко безразличен, зачем я, скажите, буду так остро реагировать?!.

. . . . .

Вечером сидел в сквере на Екатерининской площади. Вдруг — на улице шум, крики. Бегут люди. Женский отчаянный вопль. Верещит свисток.

— Что такое?

Рядом на скамейке старушка. Русская. Зевнула сладко и, зевая, махнула рукой.

— Тут часто убивают, — сказала она успокоительно.

. . . . .

Одесситка в столовой:

— Борщ абсолютно невкусный, но я так соскучилась за жидким…

. . . . .

На Дерибасовской подошел ко мне худенький, синий от холода пацаненок лет десяти-одиннадцати.

— Дядя, дайте пять копеек, я вам заспиваю за это.

Я не понял, в чем дело. Дал ему двугривенный.

— Заспиваты вам? — спросил он робко.

У меня не хватило мужества попросить его «заспиваты». Отказался. И, пожалуй, напрасно. Какие песни мог петь этот десятилетний малорос в латаном пальтишке и в рваной барашковой шапке?

. . . . .

Джентльмен в «Лондонской» гостинице. Развязен, напомажен, накрахмален. Приходит ужинать неизменно с толстенной книгой в ярчайшей суперобложке. Неестественно хохочет. Стучит ножом по стакану:

— Э-э-э! Любезный!..

Разговаривая с метрдотелем, вертит пуговицу на его, метрдотеля, фраке. Слушает музыку, «переживая», отбивая такт всеми десятью пальцами, на четырех из которых — перстни.

Позже встретил его на лестнице. Уезжает. Коридорный несет за ним маленький клеенчатый саквояжик. А казалось, что у него десятки сундуков и чемоданов — из свиной, крокодильей и прочих кож. Одних книг пять чемоданов. Одних суперобложек — два.

Чем не мистер Джингль из «Посмертных записок Пиквикского клуба»?

. . . . .

Теплоход «Чайка». Зима. Черное море не похоже на себя — оно и в самом деле черное. Вороненая сталь. Теплоход маленький. Пассажиров мало. На каждого пассажира — четыре матроса. В Одессе грузили самшит — драгоценное, ароматно пахучее дерево, крохотные полешки, похожие на корни хрена. Грузчики — евреи, симпатичные ребята. Говорят по-еврейски, но ругаются на изысканном русском. На перекуре курят немногие. Шамают хлеб, натирая огромный ломоть долькой чеснока.

. . . . .

Феодосия. Археологический музей. Скифские игрушки. Тележка (из глины), удивительно похожая на трактор.

. . . . .

Документы времен гражданской войны. 1919 год.

«г. Феодосия.

ПРИКАЗ

Начальник гарнизона: Шагаев.

Адъютант: Красотка».

Приказ того же, девятнадцатого года:

«К неуклонному руководству и исполнению.

(По учреждениям Феодосийского Наробраза)

1. В часы занятий в школах как учащие, так и учащиеся обязаны находиться в стенах учебного заведения».

Подпись. И больше ничего. Точка. Напечатано в типографии на голубой афишной бумаге.

. . . . .

На теплоходе авральными темпами идет погрузка. Крановщик Леня, сорокалетний дядька, брюзга, ругатель и лодырь, изнемогает от усталости и от закипающего внутри возмущения. А возмущает его то, что приходится без отдыха работать вторую смену, что некогда распить припасенные пол-литра, что даже сухую тарань, которая лежит, серебрится рядом, на ящике, он пожевать не может.

Стоит в своей негнущейся брезентовой робе и с таким остервенением дергает рычаг лебедки, что страшно делается за груз, который она поднимает.

Наконец Леня не выдерживает, садится на ящик и — к черту все! — лезет в карман за кисетом.

Из трюма кричат:

— Вира!

Он вскакивает и — чуть не в слезы:

— Что ж вы, мать вашу, в самом деле! И покурить человеку нельзя?

И вдруг Леня что-то увидел — внизу, на дебаркадере. Там отъезжает к воротам пустая подвода.

Крановщик оборвал ругань. Заволновался. Перегнулся через поручень.

— Эй! А маленький стропик иде? — закричал он совсем другим, деловым, каким-то хозяйским голосом. — Наш маленький стропик! Возьмите у них наш стропик!..

Почему-то меня это тронуло — его забота о маленьком стропике.

. . . . .

Древние вавилоняне начинали день с вечера. Вот, говорили они, наступает вечер и начинается новый день.

. . . . .

У зубного врача. Долго нажимал кнопку звонка. Домработница открыла, извинилась:

— У нас к вечеру звонок хрипатый делается.

. . . . .

Объявление:

«Машинистка-мужчина ищет место на оклад или сдельно».

. . . . .

Холостяцкая поговорка:

— Не тронь пыль, и она тебя не тронет.

. . . . .

Прелестная молитва канадских духоборов. Когда сеют или сажают дерево, говорят:

— Зароди, господи, на всякую живую тварь, на зверя, на птицу, на нищего, если попросит, и на вора, если захочет украсть.

. . . . .