Том 4. Лунные муравьи

Приближался конец августа, срок отпуска Аркадия Семеновича. И он стал грустен, беспокоен, часто подходил к Клавдии, сжимал ей руки и говорил тихо: «Ведь вы – мой друг, да? Ведь мне можно на вас надеяться?» – и смотрел ей в глаза.

Клавдия опять мучительно краснела и говорила: «Ну, конечно. Ведь знаете».

Клавдия о многом не позволяла себе думать; и мысленно называла себя дурой.

– Нечего полуночничать. Да и погода какая. Расходитесь-ка. Я лампадки зажгу, да окна запру пойду. Ну-ка, Любочка, ступайте-ка с Богом.

– Покойной ночи, бабушка.

Люба встала, молча подала руку Аркадию Семеновичу, поцеловалась с Клавдией и вышла. Бабушка тоже ушла и потушила две свечи. Стенная лампа едва освещала большую, низкую комнату с белыми обоями, двумя окнами и дверью на балкон. Сквозь опущенные кисейные занавески видно было, как то и дело вспыхивает молния, без перерыва, точно громадный белый огонь мелькает от ветра. Грома не было слышно и дождик не шел. Такие ночи, мучительные, тяжелые, как невысказанная любовь, часто случаются на юге. Их зовут воробьиными ночами.

Посредине комнаты стоял стол. На нем только что ужинали. Клавдия сидела, облокотившись и положив голову на руки. Она ни о чем не думала и не хотела думать; ей было только больно, больно…

Аркадий Семенович подошел к ней проститься. Она молча подала ему руку. Он вышел, она не двинулась, опять прилегла головой и смотрела на скатерть, на куски хлеба, тарелку…

Вдруг она услыхала, что дверь скрипнула. И не подняв головы она почувствовала, что это он вернулся.

Он быстрыми шагами подошел к ней, сел рядом на стул.

– Клавдия Ивановна!

– Что? – сказала она и взглянула на него.

Лицо у него было необыкновенное, решительное и почти больное.

– Я, Клавдия Ивановна, так не могу уехать. Вы одна можете меня спасти. На вас буду надеяться… Я знаю, мое поведение нехорошее, странное, не сходится у меня со словами, но что мне делать? И пересиливаю себя, и не могу себя победить. Пожалейте меня, голубушка вы моя… Сразу я увидал, что вы не такая, какой делаете себя, и с вами мне легче, чем с другими. Легче душу открыть.

Клавдия почти не сознавала, что она говорит. Она дрожала. «Ну, откройте, откройте!» – повторяла она и почему-то хваталась за его рукав.

– Видите, вы меня о любви часто спрашивали… И я отвечал, что думаю… Для меня это дело святое, великое и простое… Тут человек с природой заодно… Любить – это Богу молиться… Только надо, чтоб обе души равно друг к другу стремились… Чтобы и тут без обмана, милая вы моя!..

Он остановился. Его волнение все больше и больше передавалось ей. Блеск молнии перебегал на лицах. Он говорил скоро-скоро, точно куда-то спешил, точно не мог думать медленно в эту ночь.

– Вот и молния; теперь все в природе на мне отзывается, – сказал он, заметив это. – Клавдия Ивановна, родная, пощадите меня – сами угадайте. Я девушку люблю и не смею ей сказать, души ее не знаю… Нет сил… А может быть, и не нужно говорить ей? Тяжело мне… Милая, дорогая, нужно ли сказать? Любит ли она? Вы знаете, знаете! Любит ли и она?

Он вскочил, схватил ее за руки, сжимал их и смотрел на нее с таким отчаянием и надеждой, что она только могла вскрикнуть: «Да, да, любит!» – вырвалась и убежала к себе.

Все изменилось. Клавдия плакала на коленях перед своей постелью, упав головой на подушки, счастливыми и тихими слезами. И все изменилось кругом.

«Неужели, – думала Клавдия, – Неужели это я – и я была прежде, и все было прежде? Давно, давно… Господи, благодарю Тебя!»

Она, вся в слезах, села на пол и улыбнулась детской улыбкой. Вот когда начинается, вот когда стало все понятно и просто… Да, просто, он опять прав. И не нужно ничего, кроме этого, а это – нужно, нужно! Нет такого плохого человека без счастия… И все добрые, потому что если есть счастье, нельзя быть злым…

Клавдия и тут почти боялась думать словами, только улыбалась да повторяла: «Ну вот! Благодарю Тебя, Господи!»

Она так не привыкла мечтать о возможном, всегда воображая себя или красавицей виконтессой, или волшебницей, что не думала о будущем и теперь. Она чувствовала, что счастье с нею, навсегда, она даже устала от него: такое оно великое и неожиданное…

– Разве я смела? Фу ты, ну что это!

Она отворила окно. Молния утихла. Ветер пробегал по листьям. За прудом светлела полоса.

– Родненький, миленький! – шептала Клавдия и больше ничего не умела выдумать.

Потом ей вспомнилось, как он о ней сразу иное подумал, чем другие.

«Оттого я такой и прикидывалась, и делала себя мерзкой, что все точно ждали, что я мерзкая. И пусть, пусть! И рожа, и злая, и отвратительная, и ненужная! А я вот для него нужная, самая ему милая…»

Клавдия не замечала слез, которые текли у нее по щекам.

«Какая стану – он даже и не ожидает! – думала она. – t Все теперь другое пойдет. Не обману его. Душа у него чистая. Голубчик мой белый!»

Когда совсем рассвело, Клавдия сошла в сад, спустилась к пруду и смотрела, как плывут тихие туманы, как желтеет небо и точно холодеет неподвижная вода.

– Ты встала, Клавдинька? – послышался голос Любы за дверью.

– Что тебе? – с легкой досадой проговорила Клавдия.