Том 4. Личная жизнь. Рассказы и фельетоны, 1931–1946

Один из нас, некто Алексей, лично видел коменданта. Он говорит:

— Странно. Очень похож: белобрысый, светлые глаза.

Только против майора этот как будто полней и брюхастей.

Стали мы снова караулить майора. Видим, идет по переулку.

Спрашиваем Алексея:

— Этот?

Алексей говорит:

— На этот раз не ошиблись: майор.

Мы закололи майора кинжалом. А на другой день узнаем из приказа, что снова подкололи не того: подкололи сельскохозяйственного офицера, обер-лейтенанта по фамилии Нагель.

Алексей говорит:

— Я не физиономист. Пусть вам кто-нибудь другой указывает. Они мне все на одну морду.

Хотели мы лично увидеть коменданта. Пытались войти в комендатуру, но нам не удалось.

Тогда достали фотокарточку майора. Его портрет. Стали ходить с портретом.

Короче говоря: убрали еще одного. Но и тот был не тот. Четвертого спрашиваем:

— Вы фон Пельц?

Тот говорит:

— Фон Пельц умер в больнице от брюшного тифа вскоре после вступления в должность коменданта.

— Тогда, — говорим, — понятно, почему мы ошибались.

Слабая психика

Спешно отступая, немцы эвакуировали один госпиталь. В госпитале имелось отделение психических больных.

Этих своих психических немцы погрузили в автобус и направили в тыл.

Ночью автобус остановился в деревне Н., чтобы утром следовать дальше.

Психических заперли в сарай. И сарай закрыли на замок.

Однако в темноте и в спешке немцы недосмотрели, в какой сарай они заперли свой груз. Сарай был недостроен: в нем отсутствовала четвертая стена.

Быть может, психические и не удивились этому обстоятельству. Это было, так сказать, на уровне их больной фантазии.

В общем, ночью все психические разбежались.

Встав на рассвете, чтобы следовать дальше, немцы обнаружили пустой сарай.

Началась ловля психических.

Поймав двух или трех больных, немцы, торопясь и паникуя, проследовали дальше.

Остальные психические стали попадаться частям нашей Красной Армии.

Звереныш

Идет наша санитарка по полю. Слышит, стон раздается. Наклоняется к кустам. Видит: немчик лежит. Лет девятнадцать ему, не больше.

Ранен в ногу и в руку. Стонет.

Санитарка наклонилась к нему. Разрезала костюм. Накладывает повязки.

Тот кивает головой: дескать, благодарю.

Санитарка спрашивает:

— Как звать-то тебя? Имя?

Молчит.

С грехом пополам санитарка спрашивает по-немецки.

— Вас, — говорит, — немен зи?

— Роберт, — говорит.

Санитарка говорит:

— Эх, Роберт, Роберт! Небось, — говорит, — понимаешь, как вас одурачили — пустили против России драться. Вот и лежишь теперь в кустах с разбитой ногой. Еще скажи спасибо, что я твой стон услышала. А то бы тебя тут вороны склевали.

И вот накладывает она повязки. Заматывает марлю. И вдруг чувствует: что-то кольнуло ее в спину.

Оглядывается — нет никого.

Вдруг видит: немчик держит в левой руке кинжал и вновь замахивается. Значит, один раз не удалось. И вот снова собирается кольнуть. А рука левая. Сам слабый.

Санитарка говорит:

— Ты что же, мерзавец, делаешь?

Молчит. Только губы стиснул.

Портрет

Лагерь был обнесен колючей проволокой. И к этой проволоке нельзя было подходить. Часовые стреляли.

Четыреста человек томились в этом лагере.

Условия жизни были самые ужасные.

Люди лежали прямо на земле и в дождь и в непогоду.

Кормили жутко. Какая-то бурда один раз в день. Кусок сырого хлеба.

Люди медленно умирали. И тогда они стали подходить к проволоке, чтобы их часовые убили.

Сначала часовые стреляли и убили несколько людей. Потом стрелять перестали. Отгоняли от проволоки плетьми и палками.

И вот однажды приходит в лагерь немецкий офицер. Подтянутый. Душистый. Чистенький. С камышовой тросточкой в руках.

Построили людей. И офицер им так сказал:

— Господа, судя по регистрации, среди вас имеются художники. Господа художники, выйдите вперед. Мне надо с вами поговорить.

А в лагере действительно была группа студентов Академии художеств.

Их было одиннадцать человек. Они работали на поле. И попали в окружение.

И вот выходят одиннадцать человек. Все молодые, третьекурсники.

Офицер говорит им:

— Кто из вас, господа, берется выполнить ответственную задачу — написать портрет нашего генерала? Этот портрет мы повесим в штабе по случаю пятидесятилетия со дня рождения нашего высокочтимого начальника.

В ответ было полное молчание. Пожав плечами, офицер сказал:

— Вы меня удивляете, господа. Я же не требую от вас чего-нибудь колоссального. Я требую от вас профессионального умения запечатлеть образ нашего генерала на полотне. Ну!

Один из студентов сказал:

— Среди нас нет портретистов. Мы рисуем вазы, сады, тюльпаны. Изредка домашних животных — кур, петухов, собак. Но портрет, и тем более генерала, нет, это нам не по силам.

Нахмурившись, офицер сказал:

— Вздор, господа. В ваших словах я слышу нежелание, протест. Поверьте, я бы мог приказать, заставить вас. Но я не сделаю этого, ибо нам нужен прекрасный портрет, произведение искусства. Говорят, искусство не любит принуждения. Поэтому я хочу услышать доброе согласие художника, творца. Которому, кстати скажу, будет выдано повышенное питание, плюс денежное вознаграждение, плюс стакан водки в неделю.