Том 4. Фома Гордеев. Очерки, рассказы 1899-1900

Раздался треск, тяжелый грохот, дом точно вздрогнул и, выдохнув из окон клубы пыли, окутался в мутную тучу…

— Дядя Осип! — заорал кто-то неистовым голосом.

И снова раздался стройный крик:

— По-оды-мем-ка еще-о разок!

И архитектор высвистывал этот напев, наблюдая, как маленькие фигурки людей разрушают огромное здание.

На площадь тяжело въехала старомодная колесница Марка Чечевицына и остановилась около сада. Большой и тучный купец в сюртуке, похожем на поддевку, и в сапогах бутылкам» медленно вылез из нее на мостовую, остановился и, приложив руку козырьком ко лбу, тоже стал смотреть на дом.

— Марк Федорович! — крикнул Шебуев, идя к нему.

Тот повернулся на крик, не отнимая руки от лица, и брюзгливо сказал хрипящим голосом;

— А, ты туг…

— Доброго здоровья!..

— Благодарствуй…

— Пойдемте в сад… на лавочку сядем…

— Можно…

Они подошли к решетке сада; Шебуев отворил калитку, посторонился и пропустил купца вперед себя.

— Ишь ты, детишек-то сколько высыпало! — сказал Чечевицын и, сняв с головы картуз, провел по лысине большим желтым платком.

Лицо у купца было землистого цвета, пухлое и как бы недовольно надутое, но при виде детей оно дрогнуло, прояснилось и ожило. Отвисшая нижняя губа подтянулась, сложившись в улыбку; маленькие, серые, недоверчиво прищуренные глазки, под седыми бровями, заблестели умиленно и ласково Тяжело согнув спину, он медленно опустился на скамью и, продолжая смотреть на детей, говорил:

— Дать бы вот им по гривенничку на гостинцы… да, поди, нельзя? Не примут?

— Неловко, — сказал Шебуев, усмехаясь.

— Э-эх! Закавычки всё везде… это вот вы, образованные, человека стесняете! Неловко! А гривенник-от, глядишь бы, и освятился… оправдал бы себя-то…

— Ничего! На чем-нибудь другом оправдается…

— А надо оправдаться-то ему? — искоса взглянув на Шебуева беспокойными глазами, спросил купец.

— Всякая копейка должна быть оправдана или трудом, или добрым делом…

— Труда-то всё не признаешь за мной?..

— Я уж говорил с вами об этом, — неохотно сказал Шебуев,

— То-то вот и есть, что говорил… Говорил и наговорил… Разбередил меня, а успокоить вот не можешь… А мне успокоиться надо — потому — помру скоро! Эх ты! — купец вздохнул, помолчал и снова начал ворчать своим брюзгливым голосом: — Так, стало быть, и остается — вроде транзитной станции был я на земле. Проходит через меня капитал, и лежит на мне, и дальше идет! А я — ни к чему? Только, значит, место одно? Одна задержка?

— Нет, это немножко не так! — сказал Шебуев, добродушно взглянув на купца.

— Чего уж там! Понимаю я… отвергаешь ты меня от жизни! У-ученый! Очень вы безжалостные люди, ученые… Рассудили… Али я не человек, как все? На человека-то купцу скидки не будет? Нельзя?

Он вдруг тяжело повернулся к Шебуеву и, строго глядя на него, заговорил усиленным голосом:

— Ты, однако, не подумай, что я милости прошу… смотри!

— Ну вот ещё! Что это вы?

— То-то! Окромя бога, ни у кого милости нет… и никто ничего понимать не может, окромя бога… А что я говорю с тобой этак… по откровенности души — так это оттого, что нравишься ты мне… За жизнь твою нравишься… очень, брат, тяжелая жизнь была у тебя. Теперь ты много можешь нагрешить… оч-чень много! Но может всё тебе проститься за прошлую твою жизнь… Бог он справедливый! И за твердый ум уважаю тебя… За ум, да… А первее всего в тебе — правду ты любишь… Это, брат, тоже зачтется… Кто ее любит, правду-то? Н-да-а… А ты любишь… и любишь — не боишься. И вот, что не боишься ты — очень это большая твоя заслуга будет перед господом! Так-то, Яким… — Он глубоко вздохнул, и в груди у него захрипело. Лицо Шебуева подергивалось, и на губах его мелькала острая усмешка. Купец, упираясь подбородком в грудь, угрюмо смотре в землю. Дышал он тяжело, и при каждом вздохе в груди — у него хрипело и шумело, как будто что-то постороннее попало туда и мешало дышать ему.

— Вот ты вчера говорил мне… дерзкости твои и всё это… умное твое… Как молотком, по голове меня, старика, стукал… И сидел я и думал про себя: «Зачем слушать это? Зачем знать? Не сказать ли мне человеку этому — тебе-то: «Уйди от меня прочь!»» Подумал, а не сказал… Не сказал… и ты это цени… Раздражатель ты человеческий! Э-эх! Господи, помилуй!..

Он замолчал и снова стал смотреть на детей, нахмурив свои седые клочковатые брови к поглаживая опухшей большой рукой белую бороду с какими-то желтыми волосками в ней. И рука у него тоже вся была покрыта жесткой рыжеватой шерстью; даже на суставах пальцев росли кустики шерсти. Шебуев взглянул на эту руку, похожую на лапу зверя, и безучастно отвернулся в сторону. Лицо его стало спокойно, даже скучно, и лишь в глазах сверкало что-то подстрекающее, какое-то ожидание.

— А хорошо на детишек глядеть… — снова заговорил Чечевииын. — Что есть на свете лучше детей?.. Ничего нет, Яким, так и знай… Ничего… Умрем мы, а они жить будут… до-олго, много!.. И в ихней жизни беспорядка и склоки уж меньше будет, чем у пас теперь… Н-да-а! Много меньше! Потому, брат, жизнь-то год от году все больше к порядку идет… А от порядка в жизни и в человеке порядка больше будет — так?

— Так! — сказал Шебуев.