Том 4. Bene Nati. Прерванная идиллия. Аргонавты

— Однажды и я прихворнула, недолго, дня три всего проболела, но жар был такой, что пришлось мне лежать. Так — верите ли, Габрысь? — когда Анулька возилась с детьми в другой комнате, он, бывало, весь вечер стоит на коленях подле моей постели и целует мне ноги…

Закрыв лицо руками, Салюся зарыдала и не заметила, как вздохнул человек по другую сторону плетня; вздохнул совсем тихо, но так глубоко и тяжко, что на груди его заколыхался толстый кафтан. Салюся коснулась рукой лифа, за которым зашелестела бумага.

— Сегодня, перед самым отъездом, я получила от него письмо в ответ на мое, где я сообщала ему, что брат сердится и грозится не дать мне ни гроша приданого. На это он мне отвечает: «Ты о том не заботься, что не получишь приданого: мне твое приданое не нужно. Я тебя хоть в одной рубашке возьму да еще за счастье почту, что ты все будешь иметь от одного меня». Вот он каков! Ну, как же мне от него отречься! Как мне о нем позабыть, как же сменять его на эту жердь!..

Тут, хотя глаза у нее были полны слез, она засмеялась:

— О, господи! До чего же смешной этот Цыдзик! Какой нескладеха! И совсем еще желторотый, совсем молокосос! Я, наверное, года на три старше его!

— Наверно! — подтвердил Габрысь. — Ему недавно сравнялось девятнадцать лет. Я знаю.

С минуту помолчав, он очень тихо, как бы с трудом проговорил:

— Что же, идите туда, куда ведет вас сердце… Ни на что не взирайте, ничего не страшитесь и идите за сердцем!

Опершись о плетень, она низко склонила голову и снова зашептала, но теперь в ее шопоте слышались горечь и раздражение:

— Вам легко так говорить, а мне родню жалко. Ведь брат всегда был ко мне добр, да и других сестер я не найду на свете. Они отрекутся от меня, и тогда ноге моей больше не бывать в этом доме, где я родилась и выросла…

Она снова разжалобилась и едва сдерживала слезы.

— А уж как стыдно мне делается, когда люди смеются, что он неблагородного происхождения, а уж как страшно, когда подумаю, что нет у него ни клочка земли, ни дома, ни даже камня, который бы он мог назвать своим. Если он, упаси бог, потеряет место, что тогда? Мыкаться будем по свету со своими пожитками. Срам и нищета. А вон Цыдзик из такой семьи и такой богач… И, если я за него пойду, Константы даст мне вдвое больше, чем дал сестрам… Шутка ли — всю жизнь прожить в своем доме, на своей земле, со своим приданым, в согласии и дружбе с родными и уважении от людей! Ох, и почему это он не из такой семьи и не такой богач! Боже мой, боже, а как я была бы счастлива, если бы так это было! А теперь я уже сама не знаю, что делать и в какую сторону итти! Будто хищные коршуны терзают мне сердце и рвут его в клочья. Как подумаю, что завтра снова приедут они свататься…

И Салюся залилась горькими, но тихими слезами, должно быть, не желая, чтобы кто-нибудь в доме увидел ее сейчас и подслушал ее разговор.

Габрысь долго молчал, наконец робко и мягко стал гладить ее по низко склоненной голове и задумчиво, медленно проговорил:

— Богатства вам хочется, почестей, славы, высокого положения…

Он вдруг умолк и, словно сожалея о том, что сказал, грустно покачал головой.

— Ничего я вам не посоветую и не могу, не смею ничего советовать. Я только хочу, чтобы вы были счастливы, а по какую сторону лежит ваше счастье — не знаю. Сам себе я так посоветовал, а советовать то же другим — совесть не позволяет. Люди прозвали меня глупым; может, я и вправду глуп, так я и не могу быть уверенным в своем совете. И только в том я уверен, что пойдете ли вы туда, куда ведет вас сердце или куда зовет тщеславие, — я не стану вас осуждать, ибо одного лишь хочу: чтобы вы были счастливы…

И уже совсем тихо он закончил:

— Ни на что другое я не надеюсь и ничего другого не хочу… Ничего!

IV

Просторный двор Лясковской усадьбы был запружен людьми, коровами и лошадьми, которые двигались во все стороны, оглашая его гулом голосов и смешанным шумом. Прежде всего на весь двор тарахтела молотилка, и ее мощное, ни на минуту не смолкавшее басовитое тарахтенье долетало до соседних полей, напоминая то затихающие, то снова усиливающиеся раскаты грома. В ворота въезжала и со скрипом тянулась по снегу вереница саней, груженных лесом, вырубленным на месте, отведенном под пашню. Длинные сосновые стволы, на которых широко раскинулись ветви, с. грохотом сваливали возле высокой груды дров. Грохот этот разносился по двору, сливаясь со скрежетом пилы и стуком топоров, которые всякий раз, подымаясь и опускаясь, бросали острый, холодный блеск.