Том 4. Bene Nati. Прерванная идиллия. Аргонавты

— Ну, как же, покорнейше прошу!.. Милости просим!.. С великим нетерпением будем ждать столь приятных гостей! — отвечали хозяева, и лица их просияли радостью, оттого что дело еще не окончательно решилось. Ну и плут же этот Ясьмонт! Кажется, и думал недолго, а что выдумал! Ночь да еще день — это много значит, и кто знает, не образумится ли к завтрашнему вечеру эта упрямая коза? Стремительная, как вихрь, Панцевичова принесла из кухни два дымящихся блюда, из которых доносилось тоненькое шипение жаренного с картофелем сала, и все наперебой стали приглашать гостей к ужину. Но Ясьмонт с шапкой в руке поднялся из-за стола, толкнул локтем Цыдзика, чтобы и он сделал то же, и начались церемонии. Свату и отвергнутому жениху есть, а тем более пить в доме невесты не подобало; однако, с другой стороны, отказ еще не был признан окончательным ни сватом, ни родней невесты, и завтра могло выйти совсем иное решение. К тому же от кушаний вместе с паром исходило такое вкусное и многообещающее благоухание, что в конце концов оба снова уселись и принялись за еду с таким аппетитом, который решительно опровергал малейший намек на отчаяние или даже печаль. Все же от выпивки Ясьмонт отказался наотрез, как и Цыдзик, последовавший его примеру. Потолковав за едой о том, о сем, сват вскоре встал, заявив, что пора им трогаться, те(м более что путь в Богатыревичи лежит через Неман, и, хотя лед окреп, осторожность все же следует соблюдать. Он со всеми простился самым любезным образом, а любезней всего, пожалуй, с Салюсей, у которой поцеловал руку, после чего пристально поглядел ей прямо в глаза и тихо проговорил:

— Такой цветочек прикалывать к тулупу — и богу обида, и людям стыд!

Наконец уже в дверях он снова обернулся, снял шапку и, поклонившись, сказал:

— Оставайтесь с богом!

— Поезжайте с богом, — тоже кланяясь, хором отвечали женщины.

Несколько минут спустя Салюся стояла посреди горлицы в кругу тесно обступивших ее сестер, за которыми ее едва можно было разглядеть. Они обнимали ее, ласкали, грозились, попрекали и молили:

— Но ради чего ты нам столько горя причиняешь?

— Неужто чужого человека ты ставишь выше семьи, выше отчего дома и родной стороны?

— Счастье еще, что Ясьмонт такой разумный человек, не то пропасть бы тебе сегодня…

— Сестер и брата за грош не купишь, а муж их тебе не заменит, тем более такой! Даже Коньцова, успевшая за день и особенно после приезда свата целиком перейти на сторону родных, теперь убеждала Салюсю:

— О нем ты не беспокойся! Этот мигом утешится. Я тебе раньше не говорила, но знаю доподлинно, что он страшный ветреник, а уж влюбчив — ого! Он и теперь живо найдет себе другую.

— Ты, главное, о себе помни, — говорили старшие сестры. — С ним ты не будешь иметь ни дома, ни соломы, с голоду, с холоду будешь помирать, слезами изойдешь — при восьми-то душах детей!

Из кучки стрекочущие женщин донесся отчаянный голос Салюси:

— Да почему же восьми? Так уж сразу и восьми! У тебя самой только трое, а у Марыльки всего двое…

— Ты не смотри, что у меня трое или у Марыльки двое, у тебя будет восемь душ, непременно восемь, вот как бог свят, восемь! Ну, куда ты с ними денешься, когда у него ни земли, ни хаты, а брат тебе не даст ни гроша в приданое?

— А ты лучше скажи спасибо брату да руку у него поцелуй за его щедрость к тебе! Для нас-то он никогда не расщедривался, так ты уж пользуйся его добротой!

— Я и скажу спасибо! — воскликнула Салюся и, вырвавшись из объятий обступивших ее женщин, бросилась к брату. Он стоял у окна и с яростью подкручивал усы, но уже ни во что не вмешивался и с напускной небрежностью посвистывал: «фью, фью! фью, фью, фью!» Салюся подбежала к нему и, расцеловав в обе щеки, сказала:

— Спасибо тебе, Костусь, за твою заботу, за жалость твою, за то, что ты хочешь мне добра, — спасибо, Костусь, спасибо!

Он отворачивался и отталкивал ее, как будто продолжая сердиться, но сам искоса следил за выражением ее лица и, видя, что она искренне благодарна и растрогана, несколько раз поцеловал ее и спросил:

— А будешь учтива завтра, будешь умницей?

В эту минуту из кучки женщин выскользнула жена двоюродного брата, белокурая Эмилька. Была она маленькая, худенькая и совсем еще молодая: едва восемнадцати лет. Выскочив на середину горницы, она закружилась, как юла, хлопая в ладоши и напевая:

— А я бы не пошла! А я бы не. пошла! Будь эта жердь хоть вся бриллиантовая, я бы за него не пошла, не пошла!

Так она докружилась до мужа и, сев к нему на колени, допела:

— Будь мой Михал хоть сто раз мужик и не имей он ни клочка земли, все равно бы я пошла за него, ей-богу, ни за кого бы не пошла, кроме него!

Михал, который и вообще-то не слишком близко к сердцу принимал это семейное событие, видимо, обрадовался и, развеселясь, звонко, на всю комнату расхохотался.

— Хватит тебе проказничать да глупости болтать! — прикрикнул Константы на Эмильку, а Салюся, вырвав свою руку из его руки, стрелой вылетела на крыльцо и во двор.