Том 4

Может быть, поехать на юг? На Кавказ? К морю? На минуту он почувствовал себя счастливым и свободным. Он может поехать, куда хочет. Он был, как птенец, впервые свободно захлопавший крыльями и почувствовавший, что даны ему эти крылья для полета. Вот стоит он сейчас на перроне маленькой станции в степи, а весь мир лежит перед ним. Захочу — и завтра у моих ног зашумит теплое, ласковое море. Захочу — и будут горы.

Но поедет он все-таки на север, только на север. Пусть никто и никогда не сможет швырнуть ему в лицо, что бежал он с шахты ради легкой жизни.

Он поедет на север, хоть бы поезд и опоздал на сутки!

Однако незачем толкаться в здании вокзала или у всех на виду — на перроне.

Он вышел на площадь. Был тот ноябрьский вечер в Донбассе, когда небо низко-низко спускается к земле, и нет уже ни земли, ни неба, а только туманная, сырая мгла; в ней тревожно перекликаются паровозные гудки и людские голоса; звуки бродят в тумане, а огни — неподвижны; и степь еще пахнет мертвой травой и вчерашним дождем — последними запахами осени.

Еще не холодно, но свежо, и земля, скованная ранними непрочными заморозками, лежит, оцепенев в предчувствии первого снега, и жадно ждет его, как летом дождя.

В такие вечера самый сладостный запах на земле — запах жилья и дымка из трубы над хатой. В такие вечера семейные шахтеры любят сидеть дома и пить водку с друзьями. Хозяйки то и дело бегают в погребок за огурцами и соленой капустой; огурцы еще не досолились, и если так пойдет дело — им досолиться не удастся.

В такие вечера каждый человек на земле обязательно подумает об угле; уголь — это тепло, и даже мысль о нем согревает душу. Надо запастись углем на зиму, и в такие вечера все селекторы, телефоны и телеграфные аппараты заняты только им, углем.

В такие вечера приятно чувствовать себя шахтером. Хорошо, вырубив свою норму угля, выйти на-гора и помыться парной водой в горячей бане и, смело глядя людям в глаза, пойти через весь поселок домой. В такие вечера обязательно надо иметь свой дом, свою семью и спокойную, чистую душу...

Но у Виктора нет дома. Вот сидит он на своем сундучке на площади у вокзала. Даже птицы уже закончили свой осенний перелет, он только его начинает. Что ждет его? Что будет с ним? Он сейчас, как перекати-. поле...

Стало холодно. Если придется продавать пиджак и куртку, как же сумеет он добраться до цели? Он почувствовал вдруг, что голоден. Сейчас хорошо бы стакан горячего чаю. Он вспомнил, что здесь же, на площади, неподалеку от сквера, есть закусочная. Ее легко найти по шуму и песням, что и сейчас доносятся оттуда. Подхватив свой сундучок, он пошел.

У закусочной стояла негустая, но веселая толпа. Виктор хотел было пройти мимо, но, невольно прислушавшись, остановился.

В центре толпы посиневшая от холода босяк в тряпье и шахтерских чунях выстукивал деревянными ложками нехитрую мелодию, приплясывал и сыпал частушками-скороговорками: толпа встречала их хохотом и подхватывала припев.

До Виктора доносились только обрывки.

Шуба рвана, без кармана.

Без подборов сапоги... —

сыпал ложечник.

А дальше шло уж что-то густое, непристойное, что тонуло в хохоте и в восторженном взвизге толпы и сразу же, как лаком, покрывалось припевом:

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

Ну что ж, и это развлечение! Поезд придет нескоро, даже если и не опоздает, а чаю можно напиться и позже. И Виктор затесался в толпу.

Там нарыты ямы-норы.

Где работают шахтеры... —

старался ложечник, и толпа подхватывала припев:

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

и прихлопывала в такт ладошками, почти заглушая сухую дробь деревянных ложек. А ложечник все приплясывал, пытаясь выбить чунями чечетку, словно хотел высечь искры из мерзлой земли, и все тряпье его сотрясалось на нем. и тряслись синие от холода губы и щеки.

Прощай, шахта и Донбасс.

Не увидишь больше нас!

— Ой, чешет! — восторженно взвизгнул босяк рядом с Виктором и самозабвенно подхватил припев:

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

А ложечник, ободренный успехом и уже немного согревшийся, «чесал» дальше:

Прогуляем — сколько знаем.

Прокутим — сколько хотим.

А завтра рано, чуть светочек,

Из Донбасса улетим.

Да что ж это? Куда попал Виктор? Зачем затесался в эту грязную толпу? Босяки, рвань, золотая рота, бродяги, вся накипь, выброшенная прочь с шахты, не принявшей их в свои чистые недра, — что делать ему здесь, среди них?.. Он решил немедленно же уйти прочь и даже сделал движение, но ложечник уже заметил его, такого не похожего на всех, еще чистенького и аккуратного, еще отмеченного печатью комсомольской ячейки — сотрется она не скоро, — и подмигнул ему, подошел ближе и стал прямо перед ним, дергаясь всем своим тряпьем.

— С посвящением и приветом! — гнусаво крикнул он Виктору. — Персонально вам, молодой человек!..

И вдруг рассыпал яростную дробь ложек:

Рябина цветет, осыпается.

Комсомольцы из Донбасса разбегаются...

— О-о-о! — восхищенно взревела толпа.