Том 4

– Старик наш очень разошелся, – улыбнулся Бригер. – Он крикнул им, кажется, «бандиты» или что–то в этом роде. «Коричневые» попались добродушные, они не сволокли его в казармы, а только повесили ему на шею плакат.

Время тянулось страшно медленно.

– Вот, господин Опперман, мы наконец и празднуем субботу на Гертраудтенштрассе, – сказал Бригер. – Я всегда вам говорил, что это следует делать.

Потом в контору вошли два ландскнехта. Они предъявили счет за наклейку плакатов. Было наклеено восемнадцать плакатов да один повесили на швейцара. По две марки за плакат, в общей сложности, следовательно, тридцать восемь марок.

– С ума вы сошли? – возмутился Гинце. – Нам платить за то, что вы…

– Тише, Гинце, – остановил его Мартин.

– Таков приказ, – сухо, по–солдатски, отчеканили оба ландскнехта. – Приказ один по всей стране.

Закусив от злости губу, Гинце выписал ордер на кассу на выплату тридцати восьми марок.

– Две марки за плакат. – Бригер покачал головой и свистнул сквозь зубы. – Цены ваши кусаются, господа. Наши декораторы взяли бы не больше тридцати пфеннигов за штуку. Нельзя ли уступить хоть полмарки?

Ландскнехты стояли, тупо глядя в пространство. Получив ордер, крикнули «Хейль Гитлер!» и ушли.

Такие же плакаты были вывешены в этот день в 87.204 помещениях – в приемных еврейских врачей, в конторах еврейских адвокатов, в еврейских магазинах. В Киле одного адвоката, не захотевшего уплатить за плакаты и вздумавшего защищаться, поволокли в полицию и там линчевали. Сорок семь евреев покончили в эту субботу жизнь самоубийством.

Около двух часов дня Лизелотта заехала за Мартином. У входа в магазин к ней подошел начальник отряда и напомнил о бойкоте.

– Я жена владельца магазина, – очень громко сказала Лизелотта. Ландскнехты посмотрели на высокую светловолосую женщину.

– Стыдитесь, – сказал начальник и презрительно сплюнул.

Через десять минут Лизелотта вышла из магазина через главный подъезд под руку с Мартином.

В главную контору на Гертраудтенштрассе пришел Маркус Вольфсон: из «Немецкой мебели» его уволили.

– Ладно, Вольфсон, – сказал Мартин. – Вы можете поступить ко мне.

В тот же день к Мартину явился упаковщик Гинкель, председатель нацистской группы мебельной фирмы Опперман. Крича на Мартина, он потребовал, чтобы Мартин отменил свое распоряжение о принятии господина Вольфсона и еще трех евреев, а вместо них взял бы трех «арийцев».

– Я полагаю, – мягко сказал Мартин, – что вы превышаете свои полномочия, Гинкель. – И Мартин показал Гинкелю газетную вырезку, в которой было сказано, что вмешиваться в управление предприятием имеют право исключительно официальные инстанции, но не руководители отдельных групп нацистов. Упаковщик Гинкель злобно взглянул своими узенькими глазками на своего патрона.

– Во–первых, – сказал он, – когда я в форме, вы обязаны называть меня «господин Гинкель». Во–вторых, постановление, которое вы мне показали, напечатано для заграницы и меня не касается. В–третьих, я доложу о вашем поведении в соответствующие инстанции.

– Отлично, – согласился Мартин. – А теперь, господин Гинкель, постарайтесь, чтобы партия товара для «Зелигмана и Кo » была наконец отправлена. Господин Бригер говорил мне, что остановка только за вами: товар надлежало отправить еще вчера.

– Работа во имя национального подъема стоит на первом месте, – заявил упаковщик Гинкель.

В тот же день Франц Пинкус, деловой знакомый Мартина, показал ему письмо следующего содержания: «Несмотря на неоднократные напоминания, вы до сих пор не уплатили мне. Настоящим письмом предоставляю вам последнюю возможность внести деньги. Если в течение трех дней я не получу следуемой мне суммы, я как националист передам дело в соответствующую инстанцию, с тем чтобы магазин ваш закрыли, а вас заключили в концентрационный лагерь, ибо вы пытаетесь понесенные вами вследствие бойкота убытки переложить на ваших поставщиков. Обновленная Германия наставит вас на путь истины. Примите уверения в нашем почтении. Братья Вебер (наследники)».

– Как вы намерены поступить? – спросил Мартин.

Господин Пинкус внимательно посмотрел на Мартина.

– В его счетах есть спорная сумма в семь тысяч триста сорок три марки. Я сказал, что, если он мне раздобудет визу на выезд, я уплачу.

В следующую ночь, под утро, они пришли к Мартину Опперману на Корнелиусштрассе. Оттолкнув оторопевшую горничную, один из них, с револьвером и резиновой дубинкой в руках, вошел в спальню Лизелотты и Мартина. Четверо или пятеро последовали за ним.

– Вы господин Опперман? – вежливо спросил старший.

– Да, – сказал Мартин. Голос его прозвучал ворчливо, но не от испуга и не от неприязни, а просто со сна. Лизелотта вскочила и огромными испуганными глазами глядела на них. Она слышала отовсюду, что попасть в руки регулярной полиции считалось теперь в Германии счастьем. Но горе тому, кто попадал в руки к «коричневым». А это были «коричневые».

– Что вам нужно от нас? – боязливо спросила она.

– От вас, сударыня, нам ничего не нужно, – сказал старший. – А вы, – обратился он к Мартину, – одевайтесь и ступайте за нами.