Том 4.

Мне как писателю опасно увлекаться, не сдерживая себя, как вообще, по моим наблюдениям, опасно думать, будто бригады коммунистического труда создали что–то законченное. Нет, это огромная разведка будущего. А в историческом смысле — лишь скромное начало, подступы к тому новому, которое будет содержать в себе истинный коммунизм в жизни людей.

Отсюда возникают вещи, которые со всеми нашими понятиями и привычками производят странное впечатление. Быт — область упрямая. Быт переделывать труднее, чем переделывать технику. И разведка коммунистических бригад в области быта мне представляется самым сложным и самым упорным делом.

Быт есть зеркало нашей морали. Я достаточно верю в оздоровляющую силу, которую показывают бригады коммунистического труда в их переустройстве быта.

Новая мораль с ее благородными поступками вырабатывается на производстве, в борьбе за труд, который можно определить как труд коммунистический.

Ленинское «учиться и учиться» вдруг засияло с новой силой и опять–таки в единстве с требованиями к самим себе, со взглядами на человека. Каким он мыслится в грядущем обществе и каким он должен быть сегодня на заводе, у станка, дома, в обществе. Хочется задержаться на последнем слове. Под «обществом» всегда подразумевалось нечто сугубо буржуазное с термином «высший свет».

Наше «общество» определяется новыми формами. Его будут вести и определять те люди, каких мы видели в бригадах коммунистического труда.

Всматриваясь в прекрасный образ молодого современника, а этот образ складывается в бригадах коммунистического труда, я думаю о том прежде всего, что он в существе своего жизненного начала героичен, а называться человеком коммунистического поведения — это героическое дело, если дело это делать серьезно, а не напоказ. Тут надо противопоставить себя в первую очередь мещанству и обывательщине. Противопоставить — значит бросить вызов, а это очень много.

Только эти два качества, которые я отнюдь не выдумал и которые существуют в действительности качествами типическими, только они должны нам дать принципиально новый тип превосходного и прекрасного человека, человека коммунистического общества.

Мысли эти, как они здесь легли на бумагу, могут показаться читателю несколько обрывочными и хаотичными. Но так бывает у каждого автора, когда он взбудоражен новой большой темой…

1960

С чего начинается пьеса…

Каждый делает первый шаг в литературу по–своему. И у каждого есть к этому свои побудительные причины. Я, к примеру, не собирался писать пьес. Мне нравилось писать газетные корреспонденции, чем я и занимался с увлечением почти до тридцати лет.

Приходилось много ездить по стране. В одном только 1929 году с корреспондентским билетом «Правды» я исколесил около двадцати пяти тысяч километров. Всюду видел прозаический, трудный, даже полуголодный быт и поэтическую фантазию людей первой пятилетки, их одухотворенную мечту о будущем счастье.

Если хотите, это и было начальной стадией отнюдь тогда еще не осознанного «собирания материала» для некоторых моих будущих пьес. Поездки по стране — это известная школа жизни.

Особенно поразили и восхитили меня строители Сталинградского тракторного завода. В то время «Правда» печатала мои очерки о невиданных темпах этой гигантской стройки, о рождении нового в психологии костромских каменщиков–сезонников.

Но вот как–то я шел по улице и увидел афишу «Рельсы гудят». Меня поразило, что эту пьесу написал мой однокашник, товарищ по Ростову, В. Киршон, которого я хорошо знал и не мог предполагать, что он способен писать пьесы. И у меня возникла уверенность, что я тоже могу написать пьесу. Для этого мне потребовалось семь дней работы за городом. Когда писал свое первое драматическое произведение — пьесу «Темп», — я еще не был знаком с законами сцены. Мне просто захотелось передать зрителям свой восторг, хотелось растрогать их. Чтобы мои герои не надоедали, я старался быстрее уводить их со сцены.

Когда пьеса была закончена, я не знал, что с ней делать, даже стеснялся сказать об этом своим товарищам–журналистам.

Судьбу «Темпа» решила встреча с писателями в Ленинграде на квартире Лидии Сейфуллиной. Там я впервые прочитал пьесу Алексею Толстому, Корнею Чуковскому, Николаю Никитину и другим ленинградцам. Они меня одобрили. Вот тогда я, правда не без сомнений, отнес ее в театр имени Вахтангова.

Для меня наступило мучительное время: ни на минуту я не был уверен в успехе этого спектакля. В театре впервые я услышал, что пьесе нужен драматургический стержень, а что это такое, я еще не знал. Писание пьесы продолжалось в процессе моей первой работы с театром. У меня начинали открываться глаза. Я делал выводы из всего, что видел во время репетиций. Помню, как в день премьеры я зашел в артистическую уборную к исполнителю главной роли актеру Толчанову и был потрясен тем, что он в антракте вслух читал одну из «маленьких трагедий» Пушкина. Мне стало ясно — чтобы хорошо сыграть моего героя, актер просто не мог обойтись без поэзии пушкинских стихов. Поэтичность отсутствовала в пьесе.