Том 3. Закономерность

— Стало быть, исключили? Н-да!.. — Лев налил Богданову водки.

Они выпили.

— Пойдем поговорим, — сказал тихо Лев. — Серьезное дело. Мы сейчас, — обратился он к гостям.

— Что ты думаешь делать? — В комнате Богданова никого не было.

— Это не твое дело.

— Слушай. Ты ведь пропадешь без партбилета!

Богданов молчал.

— А если еще письмо написать? Так, мол, и так, в последний раз…

— Я не желаю слушать твои советы. Поберегись. Там и о тебе разговор шел.

— Мне-то что, я на жизнь всегда заработаю, а вот ты без этой хлебной карточки — нуль.

— Слушай, ты этот тон оставь.

— Ну, ну, нервный какой!

— Знай меру! Подлец!

— Хочешь, дам совет?

Богданов молчал.

— Отравись.

— Чего-о?

— Отравись, говорю. Напиши письмо: так, дескать, и так, лучше смерть, чем жизнь вне партии. Что, дескать, оклеветан. Мог бы загладить свои ошибки, но не могу жить в атмосфере недоверия.

— Дальше?

— Подпишись и прими яд. Надо принять как раз столько, чтобы не подохнуть. Понимаешь? Прочтут записку, пожалеют, поверят, ну и вернут эту самую… книжку… Порошочек-то достанешь, это в твоих возможностях.

— Обойдусь без этой комедии, и с сегодняшнего дня — никаких разговоров о политике! Хватит. Слишком ты много берешь на себя… сапожник.

Лев чертыхнулся.

— Ну, идем, нас ждут люди.

Эта ночь была такой сумбурной, что вряд ли кто-нибудь из гостей Льва (кроме него самого) помнил на следующий день, что он говорил, кого он целовал, кому клялся в дружбе.

Опанас глухо бубнил:

— Надежда — вот наша религия. Как говорится — верь, надейся и жди. Все остальное — дыра, пустота. Да! Ты, Лев, можешь смеяться, но я живу надеждой. Ты мне нахамил? Я прощаю тебе. Я знаю, кто ты. Ого-го! Да еще как знаю. Но я верю. Люди поймут. Поймут и пойдут вперед.

Фролов, выпивший больше всех, с лицом белым, как бумага, хихикал и все пытался что-то возразить Опанасу, хватал его за пуговицы, лил ему на брюки водку и пиво.

Все предметы в комнате были окутаны густым табачным дымом. Лампа горела тускло. Стол, накрытый облитой, запачканной скатертью, был загроможден опрокинутыми бутылками, остатками еды, разбитыми стаканами.

— Вы все гниль, вы ничего не знаете! — кричал Фролов. — Катастрофа близка! Но мы, ха-ха, мы знаем, да-да, мы кое-что знаем… А пока — пускай летит все к черту. Мы ни при чем, мы, я повторяю, ни при чем. Не перебивайте меня. А вот когда будет нужно, мы придем. Придем и, черт возьми, покажем!

— И тотчас царствие небесное! — захохотал Зеленецкий. — Ну, совершенно, совершенно гениальная идея. Выпьем, товарищ Фролов, за идею.

— Не могу. Вы — классовый враг. Вы кто? Вы из какой партии?

— Господи, Анатолий Софронович! — Зеленецкий прослезился. — Да я самый верный ваш друг… Боже мой, какое оскорбление. Лева, Левушка, ну скажи ему, — враг я вам, а? Враг? Левка, скажи.

— Враг, — неясно пробормотал Фролов. — Э… эсер.

— «Эсер»! Чучело! Ворона! Николай Николаевич, верьте, интеллигентный человек всегда поймет другого интеллигентного человека. — И рухнул, свалившись со стула.

Опанас дребезжащим голосом, фальшивя и перевирая слова, запел «Во субботу, день ненастный». Песню подхватили, каждый пел, как умел.

Лев и Юленька скрылись. Фролов толкнул Богданова в бок и захихикал. Тот хотел было пойти вслед за Юленькой, но Опанас удержал его.

Богданов выпил разом стакан водки и через несколько минут уже спал, растянувшись поперек постели Льва. Рядом с ним лежал Фролов, под столом прикорнул Зеленецкий.

Не спал лишь Опанас. Он сидел в углу, размахивал руками, бормотал что-то и тянул водку прямо из бутылки.

6

На следующий день Богданов явился в угрозыск сдавать дела.

Через несколько минут в его кабинет заглянул заместитель и шепотом сообщил, что завтра в угрозыске начнет работать бригада рабоче-крестьянской инспекции.

Секретарь принес газету. На второй странице Богданов увидел крупный заголовок:

Бандиты и проходимцы в аппарате уголовного розыска.

Дальше читать он не стал, выпроводил секретаря и заместителя, запер дверь, зажег свечу и в течение получаса жег бумаги. Пепел он аккуратно собирал и выбрасывал в форточку.

Зазвонил телефон.

Говорил Алексеенко, партийный следователь. Он просил Богданова прийти к нему.

— Мне тяжело, товарищ Алексеенко! Такие обвинения… Такой тон… Я разбит. Я не знаю, что делать. Кто я теперь? Подлец. Замазан грязью…

Окончив разговор, он вернулся домой.

Вот, игра окончена, он проиграл, и надо расплачиваться. Чем? Он отдал партбилет. Чем же он может платить? Еще раскаяние? Не поверят. Бежать? Куда? Начинать все сызнова, весь путь? Об этом не может быть и речи. Он не знал черной работы, он не знал цены куску хлеба и потел разве только от пива.

Через час надо идти, подниматься по лестнице, войти в кабинет Алексеенко, увидеть натянутую улыбку, улыбнуться натянуто самому и говорить правду, одну правду.

Вот он сжег горстку бумаг. Но ведь остались живые люди…

А жаль все-таки уходить из такой жизни. Конечно, хорошо было бы, если бы он не путался с этим Львом; конечно, было бы хорошо, если бы он выгнал Льва из своего дома, из своих дел, из своих мыслей, со своей постели…