Том 3. Закономерность

— Уезжаю в Москву. — Зеленецкий строил разговор так, как будто в комнате была только Женя. — Надеюсь, уж там не посмеют стучать и лязгать. Москва! Боже мой! Тихие переулки! Арбат! Уж в Москве-то им не удастся нарушить покой веков.

— И скоро уезжаете? — спросила Женя.

— На днях. Помните, Женя, я обещал вам разузнать о семье Хованей? Так вот узнал. Все узнал.

— Это вы обещали мне, — снова дал знать о себе Лев. — Но теперь это мне ни к чему.

— Ах, вот как? Впрочем, как угодно! Но установлено точно: Ховань — Рюриковичи. Совершенно определенно.

— Позвольте, вы же недавно утверждали обратное.

— Ошибся. Признаюсь, что делать, — человек есмь. Нет, нет, на этот раз окончательно — Рюрикович. Но вы знаете, это-то меня и угнетает. Этот Рюрикович поразил меня. Я просто не ожидал. Я его учитель, можно сказать, наставник — и вдруг…

— Что такое? — встревожилась Женя.

— Представьте, совершенно необъяснимый случай. Знаете, даже неловко говорить. Косвенно задет и я… На днях приходит ко мне. Сумрачный. Строгий. Я, конечно, радуюсь: любил, признаюсь, любил, воспитывал. Утешаю, вливаю бодрость, он, знаете, усмехается. Я думаю, что-то не так, не повезло, вероятно, со стихами. Э-э, стихи его, надо сказать, э-э… Стихи не блещут, я говорил всегда. Рассказы, да, рассказы, все-таки… Я ведь строг, очень строг. Но стихи, гм… дрянненькие стишки… Хорошо… Перевожу разговор на другую тему, показываю свою книгу, читаю отрывки. И представьте! «Сергей Сергеевич, — сказал он, — мои стихи были чушь и дрянь. Ваша книга, если она вся такая, — вредная гадость и бред. Лучше бы вам ее выкинуть в яму». Нет, вы что-нибудь понимаете? — Зеленецкий снова обращался к Жене.

Лев хихикал.

— И это ученики! Это мой ученик! — грустно восклицал Сергей Сергеевич. — Таков его печальный конец!

— Ваш будет еще печальнее, — сказал Лев, мстя Зеленецкому за явное игнорирование его присутствия. — Скверно вы кончите, господин эсер.

Зеленецкий пропустил эту реплику мимо ушей. Посидев еще несколько минут, он стал прощаться.

Было около двенадцати. У Камневых Лев оставаться не хотел — выдумал какое-то спешное дело и ушел сразу после Зеленецкого.

Женя, оставшись одна, долго и горько плакала. И уснула с мыслью: она не поступится ни своей совестью, ни ребенком, — хотя бы это грозило разрывом со Львом.

4

Антон Антонович Богатов зашел в мастерскую к Льву. Лев только что вернулся из губплана — он решил уйти с работы и передать проблему «каучуконосов» своему помощнику.

В губплане его уговаривали остаться, начальству Лев нравился; нравился его ум, резкие выступления против «оппортунистов», смелые проекты. Но Лев сослался на болезнь, показал удостоверение врача и распрощался со службой.

В удостоверении, которое ему было выдано, начальство написало много хвалебных слов по поводу талантов Льва.

Когда Антон Антонович вошел в мастерскую, Лев, посмеиваясь, читал эту бумажку.

Еще в дверях Антон Антонович начал, по обыкновению, с ругани.

— Это что же такое, туды-т твою душу? Пять лет галоши носились как миленькие, а тут на тебе — расползлись! Да ведь это же обман нашего брата! Это почему же делают такое дерьмо, прости господи! У меня до революции галоши по десяти лет носились и ничего им не делалось. А тут пять годов! Ты скажи, почему?

Лев взял галоши, покачал головой.

— Нельзя чинить. Такая уж резина.

Антон Антонович снова начал костить на чем свет стоит «обманщиков рабочего класса».

Лев повертел в руках галоши и заявил Антону Антоновичу, что лишь из уважения к нему он починит эту рванину и сам принесет их, — давно-де не был в гостях у хороших людей. Тут же Лев осмотрел сапоги Антона Антоновича и пообещал сделать к ним резиновые подошвы.

— Будешь, старик, на ходу качаться, как на рессорах!

— О! — удивился Антон Антонович. — Поди, оберешь?

— Со своих драть не полагается. Это вот с нэпманов — почему бы и не драть, раз им разрешают драть с рабочих.

Антон Антонович фыркнул, но ничего не сказал.

Когда Митя починил галоши, Лев пошел к Богатову.

Антон Антонович жил недалеко от завода, в одинокой избушке с подслеповатыми окнами. Семья помещалась в единственной мрачной, полутемной комнате. Половину ее занимала преогромнейшая кровать. На ней спали ребята. Сам он с молчаливой старухой спал на печи, в кухне.

Лев застал Антона Антоновича дома.

Тот только что пришел с завода, стоял перед тазом, усталый и грязный, умывался и ворчал на жену. Старик требовал, чтобы она лила ему воду на шею. Она лила то много, то мало.

Антон Антонович злился, а жена, привыкшая к его ворчанию и крикам, помалкивала.

Лев поставил галоши на стул.

Антон Антонович от неожиданности вскрикнул:

— Ой ли! Мои ли? Или подменил? Я те подменю! Мои пять годов носились, дольше им носки и не требуется!

— Твои, твои! — успокоил Лев. — Держи. А ты же вчера говорил, что им десять годов носиться надо?

— Мало ли чего я вчера говорил, — сказал Антон Антонович. — Я не помню, что я вчера говорил! А ну, мать, ставь самовар, угостим дорогого гостя пустым чаем да хлебом с солью. Рабочая жисть! Пролетарии всех стран и так и далее! Петька, — крикнул он, — сходи за водкой!