Том 3. Воздушный десант

Федьке надо в детдом, на вечернюю линейку. Я бегу провожать его. После линейки Федька поскулит перед дежурной воспитательницей и выскулит разрешение немножечко, совсем чуток проводить меня. Но бежит со мной до Чижей, там пожуем еще раз бабушкиных постряпенек и несемся: он — домой, я — провожать его. А затем обратно: я — домой, он — провожать меня. И бывало, особенно весной, когда на каждой ветке поет соловей, провожались так целые ночи, Федька едва успевал в детдом к утренней линейке.

Нам, деревенским ребятам, свойственно довольство малым. Неважная еда, плохая одежонка, обутки и другие неудобства бедной жизни не огорчали нас.

С упоением — только за ушами пищит — лопали мы всякую снедь, играли до упаду, а потом засыпали будто навсегда.

Мы с Федькой никогда не завидовали детям дачников из Москвы. Они были одеты гораздо лучше, чем мы, зато им не разрешали лазать на деревья, на бугры, валяться и бегать, где вздумается.

Наша бедность давала нам безграничную свободу. Мы были как птицы: летом почти целиком кормили сами себя, зато и целиком принадлежали сами себе. Ни родители, ни одежда, которую нельзя пачкать и рвать, не стеснят нас. Мы были счастливей богатых. Они определенно завидовали нам. Нормальным детям не нужно богатство, соблазнительно, притягательно оно для испорченных.

— Интересно, что делает бабушка, — шепчет Федька, — вот сейчас, сию минуту.

Я гляжу на солнце и по нему определяю:

— Начала доить колхозных коров.

Их у нее больше десятка, только-только успеть засветло.

А мы запомним число и потом, после десанта, спросим бабушку в письме. — Федька высчитывает по пальцам число. Десантировались… Первый день он провел в окопах, второй… третий…

Можно запомнить или записать сегодняшнее число, а запомнит ли бабушка, что делала в тот день перед закатом солнца? Но я не говорю об этом, не хочу огорчать Федьку.

Все-таки надо расходиться, расставаться и поглядеть засветло, что у нас впереди. Ползем на мою, на северную, стенку оврага. Федька провожает меня. Овраг глубокий, с крутыми песчаными, сыпучими скатами, и нет в нем ни дорог, ни троп. По этим кручам да при полном десантском снаряжении не помчишься скоком. Взбираемся как четвероногие, скользим, хватаемся за обнаженные местами корни деревьев.

Наконец выбрались на самый верх овражного ската. Перед нами широкие поля, где пшеничные, убранные, под белесой стерней, а где неубранные, под какой-то полинялой зеленью. По ближнему краю полей стоят одинокие, не срубленные почему-то дубы, березы, осины, разный кустарник, много пней. Дальше, на взгорке, в побурелых садах известково белеют мазанки большого села. Рядом с хатами — копны свежей, бледно-желтой соломы, матово-зеленые стожки сена.

Над селом густо торчат высокие, вроде телеграфных столбов, слегка наклоненные журавли колодцев. Почти при каждой хате журавль.

Поля, сады, село задернуты оранжевым маревом закатного солнца, на всем — будто поджаристая, хрусткая корочка пшеничного каравая.

Добрый, теплый, вкусный вид урожайной деревенской осени.

Но злая, дикая война зверски исковеркала его рубцами черных дорог, будто исхлестала грязным кнутом. Плотно, в несколько рядов, по дорогам идут танки, самоходки, тягачи с орудиями, грузовики с солдатами, снарядами. И все к Днепру, все это — смерть на нашу армию.

Пыль, пыль, везде пыль. Мелкая, пухлая, черноземная. Наподобие фашистских знамен, неотступно плещется она за машинами. Воздух так засорило, запылило, что он кажется дымом. Дышать трудно. Першит, свербит и во рту и в носу. Сплюнешь или высморкаешься — летит шматок черной грязи.

Федька кивает на поля, на село и шепчет:

— Тебе туда рано. Там «бо-бо»!

У нас в деревне да, кажется, и по всей России так: «бо-бо! бо-бо!» вместо: «Остерегайся, не суйся, будет больно» — говорят маленьким, когда хотят предупредить их о какой-либо неприятности, опасности.

У меня «бо-бо!» — одно из первых запомнившихся слов. Познакомился я с ним при таких обстоятельствах. Жили мы с бабушкой вдвоем, она и хозяйство вела, и за мной приглядывала. Если уходила из дому надолго, забирала и меня, а если выскакивала на минутку во двор к скотине, в огород за луковицей или еще куда по скорому делу, я оставался один. Как-то мы сидели за столом, а на столе был горячий самовар. В светло-блестящем никелированном самоваре я заметил свое отражение и, сильно заинтересованный, протянул к нему руки. А мальчик из самовара протянул руки ко мне. Я потянулся к нему сильней, и он ко мне сильней. Но бабушка помешала нам поздороваться, она строго крикнула: «бо-бо!» — и шлепнула меня по рукам.

И вот ей пришлось выбежать из дому, тогда я мигом забрался на стол и пошел к самовару с объятиями. Вспомнив про самовар, бабушка тут же вернулась и закричала с порога: «бо-бо! бо-бо!» Но уже поздно: я крепко обнял самовар и приложился к нему носом. С той поры «бо-бо» стало для меня навсегда памятным.

Да, на моей стороне оврага «бо-бо!».

— А поглядим-ка мою! — говорит Федька.