Том 3. Воздушный десант

— Есть, убегали из нашего детдома и живут где-то, — утешал Федька меня, а больше, конечно, себя.

Советовал я ему поговорить с бабушкой. Она столько пережила всего — начнет рассказывать, не переслушаешь, и она обязательно придумает что-нибудь.

— У нее и без меня хватает забот, — отмахивался Федька. — И что она может? Ей скажут: «Ты чужая, не родила, не кормила его, и не суйся». За нас думает и решает директор. У меня один выход — убёг. Не здесь, так с фабрики, а все равно убегу. Не стану я лепить пеленашек, убей — не стану.

— Ну, убежишь, а потом?.. — старался я втянуть Федьку в деловой разговор. — Где жить? Чем кормиться? Ученье бросить придется. Без документов тебя и ночь переночевать никто не пустит. У нас в деревне попросится прохожий переспать — все отсылают его к председателю. Теперь такой порядок.

На это Федька твердил одно и то же:

— Есть убеглые из нашего детдома и живут где-то.

Он упрямо не хотел заглядывать в то, что ожидает его за побегом. А я, наоборот, хотел добиться, чтобы он заглянул.

— «Живут где то»! А где? Ты видал их? Может, в тюрьме живут. Может, и не живут, погибли. Ты не видал ведь их после убёга?

Мне грезились за Федькиным побегом самые горькие, самые несчастливые картины: Федька — бездомный, голодный, нищий; Федька — вор, преступник; Федька — в тюрьме.

Наконец в улице показалась бабушка. Мы оба с Федькой кинулись навстречу ей. Он начал было благодарить за все, за все и прощаться, но я перебил его, я прямо брякнул, что Федька задумал убежать из детдома. Это так ошарашило бабушку, что она остановилась, начала топтаться на одном месте.

— Убежать?.. От готового хлеба, от ученья?.. С чего вдруг, куда?

Она еще не знала, что Федьку распределили на игрушечную фабрику. Мы рассказали, какая беда угрожает Федьке.

— Другой за такую беду обеими руками схватился бы, — сказала бабушка вроде между прочим, никому, потом обернулась к Федьке. — Ты чего хочешь? Бегать, собак гонять? Чем тебе плоха фабрика?

— Учиться хочу дальше, на большого ученого, — промямлил смущенно Федька.

— Мы вместе хотим. Мы уже слово друг другу дали, — поддержал я Федьку.

— Какое слово? — спросила бабушка.

— Сперва кончить десятилетку, потом институт. И работать вместе, инженерами.

Я не стал распространяться насчет белых пятен. Бабушка уважала ясное, видимое дело, понимала, чем занимаются инженеры, а далекие белые пятна могли показаться ей не стоящими внимания.

Она сказала, чтобы мы подождали ее, и ушла за перегородку. Немного погодя объявилась снова, объявилась в таком торжественном наряде, в каком ездила только по большим праздникам помолиться самому главному святому нашего района — преподобному Сергию Радонежскому. Все на ней — платье, платок, чулки, башмаки — было черное, в руках клюшка, непременный спутник при всех особо важных выходах. Обыкновенно — на работе, в доме, в деревне — бабушка топала без нее.

— Ну, пошли! Бог даст, отхлопочем, — сказала она и перекрестилась. Всякое сажное дело она начинала так, с креста.

Мы пошагали к детскому дому молча, строго. Бабушка неслышно шевелила губами, — судя по лицу, читала молитвы. Нам с Федькой перед важностью бабушки никакие наши разговоры не шли на ум.

В детдоме бабушка оставила нас в общей канцелярии, а сама ушла в кабинет к директорше. Я изо всех сил старался расслышать что-нибудь через дверь, но мне мешали то канцелярские служащие — две девчонки — своим разговором, то Федька. Он все время вертелся, вздрагивал, по его лицу было видно, что ругмя ругает себя: «Бежать надо, скорей бежать. А ты, дурак, сидишь. Дождешься, схватят. Уйди, будто в уборную, и беги!» И не решается бежать.

Из всего, что делалось за дверью, ясно слышался только стук бабушкиной клюшки, вроде морзянки. Можно было подумать, если бы она умела, что бабушка отбивает телеграмму нам с Федькой.

Разговор затянулся. Мне стало веселей: значит, отказа еще нет, идет спор. А тут бабушку трудно перетягать, если уж вцепится в кого, лучше сразу сдавайся: не шильем, так мыльем, не мытьем, так катаньем, а возьмет свое.

Моя бабушка не просто домашняя хозяйка, темная деревенская баба, которая всю жизнь провела с кочергой у печки да с поганым ведром около скотины, за спиной у мужа. Нет, моя бабушка жила на самом открытом юру, под всякими ветрами и грозами, тянула и свое и мужнино ярмо. Овдовев, она осталась с кучей ребятишек. И пошла у нее горькая жизнь русской многодетной вдовы-крестьянки.