Том 3. Восьмидесятые

Тогда мы добьемся мирного неба над каждой головой. Ибо от нас уже ничего не зависит. Скажут – примем правильное решение, скажут – примем неправильное решение, главное – оскорбить нас уже ничего не может.

Странное у нас, своеобразное отношение к слову среди толпы. Толпа в наших краях просто так не собирается, это обычная очередь. Где бы ни бурлила масса, что бы там ни происходило, есть первый и последний, есть отошедший на минуту, и есть который здесь не стоял. Своеобразное отношение к слову. Очередь почему-то организованно и остро ненавидит человека, встающего на ее защиту, выясняющего, где продавец, зовущего завмага. А истошный крик: «Товарищи! Ну что же вы молчите?!» вызывает удушье от ненависти.

Тут не так просто. Наша давка в курсе дела. У нее свой взгляд на защитников и выразителей ее интересов. Наша давка хорошо и долго их знает и привыкла к тому, что такой некоторое время скачет и кричит, потом жиреет, распределяет квартиры и проезжает мимо.

А честный противен. Полное одиночество выразителя интересов накладывает на него печать осатанелости и туберкулеза. Хилый, слюнявый, плохо одетый. По голове – от начальников, по заднице – от своих, и поневоле задумаешься: так ли это все нужно и тем, кого ты защищаешь, и тем, на кого ты налетаешь? Не есть ли это способ заработать на жизнь?

Обобщить тебе не дают ни сверху, ни снизу. А разоблачать отдельный недостаток – как лечить один волос. Наваливаемся страной на одну прачечную, заставляем ее брать повышенные обязательства, вместо того чтобы лучше стирать. Быть борцом за правду у нас – либо прославиться, либо сесть, но, конечно, не добиться правды или порядка. Просто потому, что это никому не нужно. Во всеобщем бедламе всегда можно построить дом, бесплатно съездить на север и подключиться к ТЭЦ. При порядке за все это надо платить.

История России – борьба невежества с несправедливостью.

Автор пишет уже из больницы, и это дает буквам такую силу в строках. Больные и врачи создают болезненно-радостное гулянье по коридору. В половине второго, гремя кружками и ложками, выстраивается кашляющая и пукающая очередь в «кассу», откуда протягивается тарелка с супом и каша. Бесплатное лечение и бесплатное питание характеризуются тем, что за них невозможно заплатить. Отсюда невозможно никак на них влиять. Лечат тебя или гробят, кормят или травят – ты не знаешь и принимаешь из чужих рук кашу и укол в задницу с покорностью коровы.

– Эх, что-то мне уколы хорошие пошли, – обрадовался сосед по палате.

– А мне что-то жжет безумно. Кошмар.

Мы выясняем. Нам уже три дня, как перепутали уколы. Меня кололи от его болезни, его – от моей. Но если им все равно, то и нам все равно.

Больница! Вот где пишут и читают. Больные писатели пишут, больные читатели читают. Именно пневматический больной, в рваном халате и тапочках, лучше всех носится по морям, удирает от погони, а не окликнешь – оторвется от капельницы и пропадет.

Группа атлетов из пятьсот седьмой рассказала ужасную историю. Они уже должны были выписываться перед праздником, а тут один мерзавец опрыскался одеколоном, и их еле откачали... Здоровые, круглые девки, от которых бактерии отпрыгивают, как мячи, носятся по коридорам с клизмами.

– Прошу, девонька. Разрешите для знакомства протянуть вам именно эту часть. Что там у нас, укол или клистир? За что же вы пощечину? Ах, перед уколом.

Рассматривать их ноги одно удовольствие. Жаль, что они на них ходят. Это, конечно, самое неудачное применение для женских ног.

По ночам в эротических местах сосед задыхается, кашляет, включает свет, и потом не вспомнишь, на чем остановился.

В больнице понимаешь, что жизнь есть, потому что есть смерть. Жаль, что они неразлучны.

Что в пьесе у каждого: с пяти лет детство с мамой, папой, школьные годы с друзьями, первая девочка, первая девушка, первая женщина, учеба как работа, работа как учеба, жена, крикливый ребенок, лечение родителей, страшная смерть одного и второго, тяжелая семейная жизнь, непонятные друзья сына, внучка самая любимая на свете, внезапно обнаруженная застарелая болезнь, судорожные поиски заграничных лекарств, хорошего врача, и все.

Ни на кого так не смотрят, как на врача. Ему, чтобы действовать, надо видеть только место – кусочек зада, верхушку легкого, участок кишки – и там подробно штопать, не видя глаз больного. Жизнь у врачей шире и свободней нашей – нет брезгливости.

Тяжелобольной обманывает себя. Больной врач (а таких много) тоже обманывает себя, чтобы общаться, работать. А мы удивляемся, и наше удивление заметно. Мы мешаем им работать, напоминая: помолодел инфаркт, помолодела язва, постарели детские болезни.