Том 3. Травницкая хроника. Мост на Дрине

Ему не сравнялось еще и пяти лет, когда турки должны были оставить сербские города. Османы ушли в Турцию, но отец его Суляга Мутанджич, в то время еще молодой, но видный человек, один из первых среди ужицких турок, решил переселиться в Боснию, откуда вел происхождение их род. С детьми в переметных корзинах и теми деньгами, которые при тогдашних обстоятельствах ему удалось выручить за землю и дом, он навсегда оставил Ужице. В числе нескольких сотен ужицких переселенцев перешел в Боснию, бывшую еще тогда под властью турок, и обосновался с семейством в Вышеграде, где издавна проживала ветвь ужицких Мутанджичей. Здесь он прожил десять лет и только занял было прочное место в торговых рядах, как пришла австрийская оккупация. Строгий и непримиримый, он считал бессмысленным бежать. И лишь через год после прихода австрийцев, в числе немногих семей, не пожелавших весь свой век проводить «под колокольный звон», покинув Боснию, перебрался с чадами и домочадцами в Нова-Варош, в Санджак. (Наш Муяга был тогда парнишкой пятнадцати лет с небольшим.) И тут, в Нова-Вароши, Суляга Мутанджич начал дело, тут родились его меньшие дети. Но так никогда и не смог он изжить в себе боль по тому, что бросил в Ужице, и привыкнуть к новым людям и обычаям. Это и было причиной его преждевременной смерти. Дочери его, одна другой красивей и на самом хорошем счету, благополучно повыходили замуж. Сыновья, приняв дело, приумножили скромное отцовское наследство. Но только что они поженились, пустили корни в новую среду, началась Балканская война 1912 года. В отпоре, оказанном турецкими войсками сербско-черногорской армии при Нова-Вароши, принимал участие и Муяга. Непродолжительный, но и не совсем безуспешный отпор тем не менее каким-то таинственным образом показал, что исход войны и судьба многих тысяч людей решается не здесь, а где-то там, в неведомой дали и совершенно независимо от силы или слабости оказанного сопротивления, и повлек за собой отход турецкого войска из Санджака. И Муяге, ребенком уже спасавшемуся от вражеской силы, против которой столь безуспешно выступил он сейчас, не оставалось ничего другого, как опять податься в Боснию, под ту самую власть, от которой однажды бежал его отец. Так, троекратный беженец, он вместе со своим семейством оказался в городе, где прошло его детство.

С помощью кое-какой наличности и при поддержке вышеградских турок, среди которых у него нашлась родня, за два истекших года Муяге удалось наладить дело. Далось это ему, однако, нелегко, ибо при нынешних разорительных к неустойчивых временах и местным тузам, как мы видели, приходилось туго. В ожидании лучших времен Муяга в основном жил на свои сбережения. И вот после двух лет несладкой переселенческой жизни налетает новая буря, и он против нее совершенно бессилен; в тревоге следить за ее ходом и ждать, замирая от страха, исхода ее и развязки — единственное занятие Муяги.

Об этом и идет у них сейчас разговор, сбивчивый, отрывистый, тихий; говорят они о вещах настолько близких и известных, что его можно начинать с конца, с начала или с середины. Неутомимый Али-ходжа старается хоть как-нибудь развеять и утешить горячо и искренне любимого и уважаемого им Муягу не потому, что верит в самую возможность ему помочь, но просто из потребности и ощущения внутреннего долга принять участие в горестной судьбе этого достойного несчастного человека и истинного мусульманина. Муяга сидит и курит, — живое воплощение жертвы злого рока. Крупные капли пота выступают у него на лбу и на висках; налившись и сверкнув на солнце, они светлой струйкой скатываются вниз по его морщинистому лицу. Но он не замечает их и не стирает. Замутившимся взором уставясь перед собой в траву, Муяга отрешенно слушает голос своей души, звучащий в нем громче и яснее всех утешений и залпов самой оглушительной канонады. И, коротко отмахиваясь по временам рукой, отрывисто что-то бормочет, скорее продолжая неслышный свой разговор, чем отвечая на то, что говорят и делают вокруг.

— На этот раз так приперло, что некуда податься. Бог свидетель, что и отец покойный мой, и я все сделали, чтобы жить под турецкой звездой в чистой вере и законах ислама. Дед мой кости свои сложил в Ужице; теперь, наверно, не найти следов его могилы. Отца похоронил я в Нова-Вароши, и, может быть, гяурский скот топчет сейчас место его последнего упокоения. Думалось мне, что хоть я умру там, где муэдзин с минарета еще сзывает правоверных к молитве, но похоже, судьба хочет под корень извести наше семя и в память о нас не оставить даже надгробного знака. Неужели такова воля аллаха? Вижу только, некуда нам больше податься. Пришло время, о котором сказано, что истинно верующим нет иного пути, нет исхода, кроме как подыхать. К кому пристать? Пойти с Наил-бегом в каратели и принять смерть со швабским оружием в руках, покрыв свое имя позором в глазах живых и мертвых, или сидеть сложа руки и ждать, пока и сюда придет Сербия и установит тут все то, от чего бежали мы когда-то и целые полвека провели в скитаниях?