Том 3. Растратчики. Время, вперед!

— Не веришь?

— Не уверен — не значит не верю.

Маргулиес суховато улыбнулся.

— Сначала удостоверюсь, а потом поверю. Не горячись. Не будь Мосей. Время есть.

— Где время? — почти закричал Корнеев, краснея. — Какое время? Что ты чушь порешь! Ты что, смеешься? И так запаздываем! Надо немедленно крыть. Не откладывая.

— Ну вот, я ж говорю — типичный Мося! Определенно. Как же ты хочешь немедленно крыть, когда сам не хуже меня знаешь, что ермаковская смена крыть не может? Ведь не может?

— Не может.

— Ну вот.

— Ермаков не может, так Ищенко может.

— Верно. А до Ищенко у нас семь часов. Времени достаточно. Там посмотрим.

Корнеев остановился.

Маргулиес тоже остановился.

— А тебе кто сказал, что я против?

Они посмотрели пытливо друг на друга.

— Значит, будем крыть? — поспешно сказал Корнеев. — А? Давид? Крыть будем?

Они стояли на переезде. Взад и вперед катался длинный состав, задерживая движение.

— Не знаю.

— А кто ж знает?

— Смотря по фактам. Во всяком случае вот что…

Маргулиес сосредоточенно свел длинные мохнатые глаза к переносью и опустил голову.

— Вот что во всяком случае. Во-первых…

Он положил на ладонь желтый карандаш и стал его осторожно подкидывать. Он любовался зеркальными ребрами граненого дерева.

— Во-первых, расстановка сил. Во-вторых, материал, В-третьих, транспорт. В-четвертых, летучий ремонт. Это ты, пожалуйста, возьми на себя. Нажми на комсомол. Пройдись по фронту работы. Погуляй. И потом вот еще что…

Он несколько замялся. Даже пальцами пощупал, помял воздух.

— Видишь ли… Мне бы не хотелось… — зашепелявил он. — Ты сам понимаешь… К чему этот шум раньше времени? Терпеть не могу. Совершенно ни к чему. Сейчас же все бросятся, подымется галдеж… тут — корреспонденты, писатели… Дело большое, громадное… А подорвать его раньше времени — ничего не стоит. Ошибемся в чем-нибудь, не подумаем — сядем: с кем не бывает? И из этого целое событие могут сделать. Начнут сейчас же обобщать, потянут назад. Желающие найдутся, не беспокойся. Всю мысль иссобачат…

Он вдруг твердо сказал:

— Одним словом, поменьше шуму. И неожиданно для самого себя:

— Мы рекордсменством не занимаемся.

Эти слова вырвались как-то помимо его воли. Он сказал их и поморщился. Он повторил чужую мысль. Он уже слышал ее когда-то.

Но где?

Да, сегодня на лестнице.

Толстяк в украинской рубашке. Старый болтун. «У нас строительство, а не французская борьба». Толстяк сказал эту фразу слишком быстро, слишком вскользь. Ясно — он тоже повторил не свою, а чью-то чужую мысль.

Может быть, даже теми же самыми словами. Конечно, эта мысль была давно

кем-то приготовлена и теперь ловко пущена по строительству.

Идея стала крылата. Она овладевала людьми, как поветрие. Ее присутствие слышалось в знойном воздухе. Она льнула и мучила неоткрытой двойственностью.

По существу она была совершенно правильна. Что можно было возразить против нее? Тем не менее она вызывала в Маргулиесе гадливость. Она требовала отпора и разоблачения. В ней была булавочная, комариная капля какой-то лжи. Она тонко заражала, проникала в мозг, расслабляла, как приступ малярии. Организм бессознательно с ней боролся, выделял противоядие.

Маргулиес ненавидел ее и боялся, как эпидемии.

И вдруг он внезапно обнаружил на себе ее признаки. Он, как в беспамятстве, неожиданно для самого себя выразил непогрешимую мысль — «строительство не есть французская борьба». И тут же понял, что не верит в непогрешимость этой мысли. Не верит всей своей кровью, всей своей жизнью.

Значит — строительство есть французская борьба?

Нет! Ерунда! Надо разобраться…

Он растерянно взглянул на Корнеева.

— Какое может быть рекордсменство! — сердито бубнил Корнеев. — Какое может быть рекордсменство, если через сорок шесть дней мы должны начать монтаж печей? Кровь из носа. Кажется, довольно ясно. А шуметь раньше времени действительно не надо. Это я с тобой вполне согласен, Давид.

Корнеев, потупясь, смотрел на рессоры и бандажи мелькающих площадок. Это вызывало воспоминание о совсем недавней неприятности. Утром случилось что-то неладное. Оно, неладное, еще не прошло, и его надо уладить.

Он уже думал об этом.

Тоже катились площадки, состав загородил переезд, копились люди и транспорт. Но состав катился в другую сторону и был не этот, а другой. И размахивал руками Мося.

Было что-то постороннее и неприятное. Но что?

Да! Совершенно верно! Клава. Она уезжает. Надо смотаться домой. Может быть, еще обойдется.

И как все это некстати!

Маргулиес терпеливо пережидал состав. Он положил в рот цукат, сделал губы трубочкой и, прежде чем распробовать, пососал.

Он понял.

Корнеев прав. Конечно, строительство не французская борьба. Ясно! Но с таким же успехом можно было сказать: строительство не театр, не аптека, не все, что угодно. Нет! Тут тонкая хитрость! Кто-то ловко подменил одной мыслью другую, главную, ту, которую просто и вскользь — через плечо — выразил прораб. Через сорок шесть дней надо начать монтаж печей, или весь календарный план к чертовой матери, и какие могут быть разговоры!

— Да! — сказал Маргулиес решительно.

Поезд освободил переезд.

Они быстро пошли дальше, перепрыгивая через препятствия.