Том 3. Растратчики. Время, вперед!

Коротким военным жестом он протянул Корнееву рапортичку.

— Хорошо, — равнодушно сказал Корнеев.

Он неловко взмахнул пером. Большая клякса сорвалась и упала на туфлю. Корнеев покосился на нее и болезненно поморщился.

Он приложил бумажку к стене и, не глядя, подписал ее.

Он только спросил:

— Ханумов начал?

И больше ничего. Мося за одну смену уложил двести девяносто четыре куба, дал невиданные темпы, побил два мировых рекорда, а он — ни слова! Как будто это в порядке вещей.

Мося обиженно сунул рапортичку в карман.

Он официально доложил:

— Ханумов на месте. Сдавать смену?

— Сдавай.

— Какая Ханумова норма?

— Норма?

Корнеев подергал носом. Он вопросительно посмотрел на Маргулиеса.

— Давид! Ханумову сколько?

— Сорок пять замесов в час, — сказал Маргулиес, зевая, — максимум пятьдесят.

Он зевнул так сильно и сладко, что «максимум пятьдесят» получилось у него, как «маиу пяиа-а-а». Мося не верил своим ушам.

— Сколько, Давид Львович? Сколько?

— Я сказал — максимум пятьдесят замесов в час, — спокойно повторил Маргулиес.

— Вы что, Давид Львович, смеетесь? Сколько же это получается в смену?

Мося стал быстро множить в уме: «Пятью восемь — сорок, нуль пишу, четыре замечаю…» Он посмотрел на Маргулиеса, как на сумасшедшего.

— Четыреста замесов в смену? Мы — четыреста двадцать девять, а Ханумову — четыреста?

Он засмеялся негромким, оскорбительным, блеющим смешком.

— Триста шестьдесят, максимум четыреста.

Маргулиес опять зевнул во весь рот. Он не мог сдержать зевоты. Вместо «максимум четыреста» у него вышло «маиу ыы-ы-ы-ы-а…».

Налбандов взял бороду в кулак и, остро щурясь, целился сбоку в Маргулиеса.

— Максимум четыреста? — переспросил Мося.

— Максимум четыреста, — подтвердил Маргулиес.

— Давид Львович!

— Иди, иди.

Маргулиес пошарил в кармане, но цукатов уже не было.

— Иди, не задерживай Ханумова.

Мося потоптался на месте.

— Ладно!

Он пошел к двери, взялся за скобку, но тотчас возвратился назад, стал в угол. Он облокотился о доски и стал ковырять пальцем каплю смолы.

Снаружи гремела музыка. Парадные такты марша тупо толкали стекла. Стекла дребезжали.

Маргулиес строго и вопросительно посмотрел на Мосю.

— Ну?

— Что хотите, Давид Львович, а я не пойду.

Маргулиес высоко поднял брови.

— Давид Львович, — жалобно сказал Мося, — только не я. Идите сами, Давид Львович, разговаривать с Ханумовым. А я не пойду. Они меня убьют.

— Что?

— Они меня убьют! Честное слово! Вы что — не знаете Ханумова? Смотрите, что там делается. Целая буза. У них встречный — пятьсот, и ни одного замеса меньше. Я не пойду. Меньше, чем на пятьсот, Ханумов не согласен.

Мося сел на пол и подвернул под себя ноги.

— Хоть что хотите. Идите сами.

— Пусть они про пятьсот замесов пока забудут, — холодно сказал Маргулиес. — Максимум — четыреста. Ни одного замеса больше.

— Идите сами!

Маргулиес не успел встать.

Мося быстро вскочил на ноги. Он опередил Маргулиеса.

— Сидите! — сердито закричал он. — Сидите! Я сам.

Мося решительно вышел из конторы, но через минуту влетел, задыхаясь, обратно и захлопнул за собой дверь.

За окнами слышались возбужденные крики и свист.

— Уй! Что там делается! Я только открыл рот про четыреста…

Мося сел в угол. Он был бледен.

— Идите сами, Давид Львович! — закричал он с отчаянием. — Идите сами! Они меня не слушают. Идите сами!

Маргулиес встал и вышел из конторы, хлопнув щеколдой.

Он остановился на пороге.

LXI

Толпа расступилась.

Он, не торопясь, пошел по направлению к машине. Ханумов стоял посредине настила, расставив короткие кривые ноги, и смотрел не мигая ему в глаза. Маргулиес вплотную подошел к Ханумову.

— Что же вы не начинаете? — сказал он обыкновенным тоном, подавая бригадиру руку. — Ноль часов пятнадцать минут. Времечко, хозяин, времечко.

Ханумов не спускал с него суженных, остановившихся глаз. При зеркально-гелиотроповом свете прожекторов его лицо казалось совершенно белым.

— Что там Мося треплется насчет нашей нормы, хозяин, — сказал он неузнаваемо тихим и сиплым голосом, — объясни, пожалуйста, будь добр! Какая норма?

Бригада обступила их молча.

— Норма от сорока до сорока пяти в час. Не больше четырехсот замесов в смену.

Глаза Ханумова стали еще напряженнее и уже.

— Костя — четыреста двадцать девять, мировой рекорд, а я после Кости — четыреста?

— Больше пока невозможно.

— Давид Львович, ты, наверное, смеешься?

— Вот чудак! Ты чудак человек, Ханумов. — Маргулиес близко заглянул ему в глаза нежными, близорукими глазами. — Больше четырехсот никак нельзя. Надо сначала проверить качество. Через семь дней раздавим кубики, посмотрим прочность, тогда — пожалуйста, хоть восемьсот… если качество позволит… Понятно?

— Косте можно, а мне нельзя? — с тупым упорством сказал Ханумов.

— Подожди.

— Давид Львович, пятьсот?

— Невозможно.

Ханумов хорошо знал Маргулиеса. Он понимал, что спорить бесполезно. И все же он упрямо повторил:

— Пятьсот.

— Нет.

Бригадир растерянно оглянулся по сторонам. Со всех сторон смотрели напряженные лица, неподвижные, ждущие глаза.

Подходили: Корнеев, Мося, Налбандов.

Ханумов искательно улыбнулся.

— Четыреста пятьдесят… хозяин?

Маргулиес замотал головой.

— Времечко, времечко…

— Четыреста пятьдесят?.