Мишка в раздумье поднялся и, осторожно обходя ссохшуюся комками грязь и разглядывая свои босые грязные ноги, без цели стал бродить по переулкам.
На углу знакомый крендель, стеариновые свечи, голова сахару, курящий эфиоп… Мишка остановился, рассматривая, думая о другом, потом поглядел на свои пятаки в руке.
– Нет, погожу, пригодятся…
По ступенькам из лавки спускался мальчик, годом старше Мишки, опрятно и чисто одетый. По его белому доброму, довольному лицу мелькнула тень испуга, недоумения и желания спрятаться, когда увидел Мишку. Стал осторожней и тише спускаться, упорно глядя под ноги на ступеньки.
Черная, исхудалая Мишкина рожа злорадно перекосилась.
– Козлов сын идет, бородой трясет, «ме-ме» сказать не может…
Ваня весь съежился и хотел пройти, не замечая, но Мишка с обезьяньей ловкостью прыгнул и загородил ему дорогу.
– Ну-у… чего тебе надо?.. – певучим голосом жалобно протянул беленький мальчик, испуганно подняв брови.
– А вот чего… – И Мишка уже приготовился вцепиться ему в волосы, да вдруг раздумал, взял за рукав и пошел рядом, хитро заглядывая в глаза. – Ванька, слышь, каку штуку я надумал, ей-богу, узнаешь – оближешься…
– Ну чего тебе… Меня батя послал… некогда мне… – недоверчиво и плаксиво протянул мальчик.
– Не трону, убей меня бог, не буду трогать… Штуку, брат… слышь ты?
Он остановился, придерживая за рукав мальчика и с чрезвычайной убедительностью глядя ему в глаза.
– Ну, чего ты?
– Слышь, убегём вместе… Постой… убегём, я тут одно место знаю… на колокольню влезем… галчата, воробьята, сколько хочешь… Посмотрим оттуда… далеко видать… а голубей, турманов наберем, ой-ой-ой!
Мишка скроил такую чудовищную рожу, что мальчик приостановился.
– А ты лазил?
– Не лазил, а Игнатка говорил… Фу, говорит, аж дух замирает.
Мальчик подумал.
– Да меня батя послал письмо опустить.
– Дорогой опустишь.
– Да велел скорей приходить.
– Скажешь, пожарные ехали, а назад полиция не пропускала – пришлось далеко обходить.
Мальчик постоял, глядя вдоль переулка.
– Грех врать.
– Дураку грех, умному на прибыль.
– Ну, пойдем, только недолго, да письмо надо опустить.
– Письмо давай, зараз опущу.
Мишка повертел перед носом, понюхал.
– Керосином воняет да конфетами. И чего тут написано? Жалко, неграмотный, а то бы прочел.
– Пойдем направо, я знаю тут ящик почтовый.
– Фу, куда там направо! Нам прямо надо на Миколу Мокрого, что крюку-то делать.
– Да письмо же надо…
– Ну постой тут да не сходи с места, я зараз.
И Мишка исчез за углом. Остановился, изорвал в клочки письмо, засунул в широко зиявшее отверстие водосточной трубы и через минуту был около Вани.
– Ну, идем скорей, а то Козел увидит.
– А письмо где?
– Фу, да опустил.
– Тут я не помню ящика.
– Мало чего не помнишь… Пойдем скорей, Козел увидит – все пропало, а там голубей несть числа, темно от них. – И он торопливо потянул растерянно и недоумело оглядывающегося Ваню.
Мальчики торопливо шли, и все тянулись узкие, кривые, грязные, вонючие переулки, угрюмые, с осыпавшейся штукатуркой, с зияющими окнами дома, черные, закоптелые фабрики, заводы, высоко дымящие трубы, и надо всем все покрывающий гул, а над ним вечною мглой дым. Этим переулкам, этим грязным улицам, этим темным, сырым домам, этой дымной мгле, казалось, ни конца ни краю.
– В энту субботу купил трех голубей, один турман – здорово перевертывается.
– На кой леший тебе покупать, коли даром наловим сколько хочешь, хоть на воз клади, – говорил Мишка, торопливо семеня босыми грязными ногами, стараясь постоянно держать в напряженном интересе Ваню, который так же торопливо постукивал каблучками козловых сапожек.
Долго шли, и долго тянулись такие же запутанные переулки и улички, и на углах лавчонки с кренделями, с стеариновыми свечами, с курящими турками, и из лавчонки выглядывал хозяин, похожий на Козла.
Потом улицы стали раздаваться, стали прямее и шире; вместо гула, который то усиливался, когда шли мимо фабрики, то падал, когда проходили ее, катился ровный, однозвучный грохот экипажей и шуршанье тысячи ног, топтавших широкие тротуары. Уже не было лавчонок с курящими эфиопами, а ослепительно блестя на солнце, глядели колоссальные зеркальные стекла магазинов.
– Да куда мы идем? – И Ваня приостановился. – Ведь Микола Мокрый в другой стороне.
– Ну, пойдем, все одно… Заглянем тут в одно место, а там и к Миколе.
Пошли. Дома стояли высокие, веселые, чистые и на солнечной стороне ослепительно блестели стеклами. Внизу в магазинах все было видно внутри, – люди входили, снимали шляпы, рассматривали товары, подходили к кассе, жестикулировали друг с другом, точно все это происходило на улице, которая расширялась туда, внутрь дома, за сплошное, терявшееся для глаза стекло.
Из-за угла вывернулся трамвай и, торопливо роняя синие искры, скрежеща на повороте рельсами, делаясь все меньше и меньше, побежал по бесконечно уходящей улице. И сколько глаз хватал, все та же двигающаяся, торопливая пестрая толпа, бесчисленные экипажи, лошади, стук копыт и колышущийся надо всем пестрый гул.
– А… Видал?!.
У Мишки глаза загорелись.
– Поедем… ей-богу… А? Поедем, Ванька!..
Ваня приостановился.