Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе

Женщины скромно отступили в сторону, превратившись из главных действующих лиц в смиренных и внимательных зрительниц предстоящей сцены. За все время, пока Давид изливал свои благочестивые чувства, они не проявили ни одного признака удивления, не позволили себе ни одного нетерпеливого взгляда. Оки слушали так, словно понимали значение странных для них слов, и, казалось, разделяли ту смесь горя, надежды и покорности судьбе, которая выражалась в этих словах.

Взволнованный только что увиденной сценой, а может быть, движимый и собственным тайным чувством, псалмопевец превзошел самого себя. Его звучный бархатистый голос выдержал сравнение с нежными голосами девушек, а его более мелодичный гимн возымел,— во всяком случае, на тех, кому предназначался,— сугубое действие благодаря тому, что был им понятен. Он закончил свое торжественное песнопение, как и начал, среди глубокой, ничем не возмущаемой тишины.

Но когда смолкли последние звуки гимна, боязливые взгляды, украдкой устремленные на отца покойной, равно как общее, хотя и сдержанное волнение, пробежавшее по толпе, показали, что от Манроу чего-то ожидают. Полковник, видимо, почувствовал, что для него наступило время сделать, быть может, величайшее усилие, на какое способен человек. Он обнажил убеленную сединами голову и обвел вновь примолкшую толпу твердым признательным взглядом. Затем, сделав знак разведчику, проговорил:

— Скажите этим добрым, великодушным женщинам, что убитый горем старик благодарит их. Скажите, что всемогущий создатель, которого мы все чтим, хоть и под разными именами, не забудет их сострадания, когда все мы, без различия пола, чинов и цвета кожи, соберемся вскоре у подножия его престола!

Разведчик выслушал слова ветерана, произнесенные дрожащим голосом, и, когда несчастный отец умолк, медленно и с сомнением покачал головой.

— Сказать им это,— заметил он,— значит сказать, что снег выпадает летом, а солнце светит ярче всего, когда деревья уже лишились листвы.

Затем, повернувшись к женщинам, он выразил им признательность отца, но в таких выражениях, какие, на его взгляд, были доступны пониманию слушательниц. Голова Манроу снова поникла на грудь, и он опять стал погружаться в прежнее оцепенение, но тут выше-помянутый молодой француз отважился наконец тронуть его за руку. Ему удалось привлечь внимание подавленного горем старика, и он указал ему сперва на группу молодых индейцев, приближавшихся с легкими, но плотно закрытыми носилками, а затем, не менее выразительно, — вверх на солнце.

— Понимаю вас, сэр,— ответил Манроу, силясь придать голосу твердость,— понимаю вас. Это воля провидения, и я покоряюсь ей... Кора, дитя мое! Если бы молитвы убитого горем отца могли быть тебе хоть чем-нибудь полезны, как ты была бы теперь счастлива! Идемте, джентльмены! — добавил он, оглядываясь с показным спокойствием, ибо мука, исказившая его морщинистое лицо, была слишком сильна, чтобы ее удалось скрыть,— Мы отдали последний долг. Идемте же отсюда.

Хейуорд с радостью повиновался и покинул место, где, как он чувствовал, самообладание каждую минуту грозило изменить ему. Однако, пока его спутники садились на коней, он успел пожать разведчику руку и подтвердить, что непременно встретится с ним в расположении английской армии, как они уговорились. Затем он с облегчением вскочил в седло, пришпорил лошадь и поехал рядом с носилками, откуда доносились подавленные рыдания — единственный признак, выдававший присутствие Алисы. Мало-помалу Манроу, чья голова снова понурилась, Хейуорд и Давид, сопровождаемые адъютантом Монкальма и его конвоем, словом, все белые, кроме разведчика, в грустном молчании скрылись с глаз делаваров и вскоре исчезли в густом лесу.

Однако узы, которые в минуту общего горя связали чувства этих простых обитателей леса и чужеземцев, случайно их посетивших, оказалось не так просто порвать. Прошло много лет, прежде чем история белой девушки и молодого могиканского воина, превратившаяся в легенду, перестала помогать делаварам коротать долгие вечера, скрашивать утомительные многодневные переходы и воодушевлять храбрых молодых воинов желанием отомстить врагам. Не позабыли ленапе и второстепенных участников событий.

От разведчика, долгое время служившего связующим звеном между ними и цивилизованным миром, они, в ответ на расспросы, узнали, что Седая Голова вскоре ушел к праотцам, сведенный в могилу, как ошибочно полагали, своими военными неудачами; что Щедрая Рука увез его дочь далеко в поселения бледнолицых, где слезы ее в конце концов иссякли и сменились радостной улыбкой, куда более подобавшей ее жизнелюбивой натуре.