Том 3. Поэмы

Имя «Прон» также имело бо́льшее распространение в деревне по сравнению с «городским» Пётр. Существует предположение, что эта форма имени вообще диалектная, широко бытовавшая на Рязанщине. В Рязанской области встречается несколько топонимов с основой Прон: река Проня (так ласкательно называет Оглоблина мельник в письме к Сергею — герою поэмы: «Тогда вот и чикнули Проню»), город Пронск, село Пронино. Это имя социально определяет героя и в то же время звучно и кратко. Прон — уменьшительная бытовая форма от канонических имен: Проко́пий — от греческого «prokpos» — «вынутый из ножен, обнаженный; схвативший меч за рукоятку» и Прохор — от греческого «prochoren» — «плясать впереди, вести» (Петровский Н. А. Словарь русских личных имен. Изд. 4-е доп., М, 1995, с. 245, 246–247).

Отрицательному персонажу поэмы, еще одному жителю деревни Криуши, Есенин также дал «говорящее» имя Лабутя. «Лабута» (архаичное) означает «неуклюжий и бестолковый человек» или «разиня, ротозей, рохля; клуша, кувалда» (Даль, 2, 231). Естественно, что жителям многих областей России это слово было знакомо. На Рязанщине употреблялось в нарицательном значении. «К власти, — вспоминала Е. А. Есенина первые послереволюционные годы, — наряду с честными людьми пролезли „лабути“, имеющие длинные руки. Жилось этим людям совсем неплохо.

Одного из таких „работников“ судили всей волостью самосудом…» (Восп., 1, 76).

В соответствии с литературной традицией, по которой «безымянные» персонажи обозначают типичных представителей определенного класса, возраста, пола, профессии и т. п., Есенин подчеркивает обобщенность многих героев: возницы, мельника, старухи-мельничихи, представителей зажиточного крестьянства, сохранивших патриархальные взгляды и по-своему противостоявших революционному движению.

Есенин и его герои как бы вторгаются туда, где жили герои Пушкина, — в деревню, в обстановку дворянской усадьбы: герой-рассказчик Сергей въезжает в поэму на дрожках, Евгений Онегин «летит в пыли на почтовых». Письмо Анны Снегиной вызывает в памяти знаменитое письмо пушкинской Татьяны к Онегину (см.: Прокушев Ю. Пушкин и Есенин: Письмо Анны Снегиной — журн. «Огонек», М., 1979, № 41, с. 24–25). Герой поэмы Есенина, как показал В. Турбин, «изысканный, а заодно и прославленный петербуржец, своеобразный Онегин начала XX века, Онегин-крестьянин, Онегин-поэт», «герой нашего времени», ведущий «социально-лирический диалог с дворянкой». «„Анна Снегина“, — пишет В. Турбин, — сопоставима с романом Пушкина по многим параметрам: ирония тона повествования, обрамление рассказываемого письмами героев, их имена и их судьбы. Традиция живет, пульсирует, неузнаваемо преображается, таится и вдруг обнаруживает себя в случайных или в преднамеренных совпадениях, в мелочах» и полемически противопоставляется героям пушкинского „Евгения Онегина“ (сб. «В мире Есенина», с. 281; об особом внимании Есенина к пушкинской традиции в 20-е гг. см. стихотворение «Пушкину», наст. изд., т. 1, с. 203, 620–621; «Анкету ‹журнала› „Книга о книгах“. К Пушкинскому юбилею.‹Ответы›», т. 5, наст. изд., с. 225–226, 509–514, а также коммент. к «Черному человеку» в наст. т.). Одна из корреспонденток поэта, Л. Бутович, писала ему 22 августа 1924 г., прочитав в Кр. нови (1924, № 4) стихотворение «На родине»: «Да, у меня было такое чувство, будто я читаю неизданную главу „Евгения Онегина“, — пушкинская насыщенность образов и его легкость простых рифм у Вас, и что-то еще, такое милое, то, что находит отклик в душе. ‹…› Мне кажется, что, как он, Вы владеете тайной простых, нужных слов и создаете из них подлинно прекрасное. ‹…› Вы могли бы дать то же, что дал автор „Евгения Онегина“ — неповторимую поэму современности, не сравнимую ни с чем» (Письма, 246–247). Позже поэт сам отметил в автобиографии «О себе» (окт. 1925): «В смысле формального развития теперь меня тянет все больше к Пушкину» (см. т. 7, кн. 1 наст. изд.).