Том 3. Оказион

На площадь перед свинарней мальчики-потешные — молодая Германия, так сами они себя величали — подвозят на автомобилях молоко и какао. Тут же на площади и продают.

Трудно протиснуться, всем хочется поскорее, и я с большим трудом добыл себе чашку какао. Горяченького-то хорошо выпить. Слава Тебе, Господи, насытился! И теперь с легким сердцем пошел бродить по площади, заглядывая, куда можно.

В соседнем помещении, в другой свинарне, лежали гладкие розовые свиньи.

— Пришлось заколоть немало, — объяснил мне солдат, — уж очень народу много, некуда вас поставить!

Еда насыщала, пошли расспросы и разговоры. Все, что от солдат о войне слышно было, все передавалось, как достоверное и несомненное.

Говорили:

— Либава горит. Варшава взята. Революция. Балтийский флот разбит. Петербург осажден. Финляндия вооружается.

Говорили:

— Пятьдесят казаков взято в плен. Япония объявила войну.

И опять:

— Пятьдесят казаков взято в плен.

Слушаю и вдруг вспоминаю, как в последние дни в Берлине наша пансионная горничная Ида, за два дня до мобилизации, сообщившая нам, что ее барин-офицер в субботу на войну едет — на русскую границу, с плачем говорила, какая Россия такая большая, и казаки! И мне ясно, какой это страх пустил слух о сдавшихся в плен казаках.

— А вы слышали, — говорю я легковерным моим спутникам, — французские летчики засыпали бомбами Нюренберг!

Среди шатающихся по площади встретились мне с забинтованной головой, они все озирались и говорили каким-то придушенным голосом, — это из Ростока, где напали на них и избили.

— Если бы не солдаты, живу не быть — говорил один избитый, — спасибо, в тюрьму отвели.

Были среди них и женщины.

И только одного я встретил: длинный, как шест, с необыкновенно добрыми глазами, ободранный, с вырванным карманом, он выехал, как и мы, в Ильинскую ночь, только на другую границу, и гнали его с другой партией и ни в каком телячьем вагоне… правда, и в простом человечьем вагоне не очень-то пришлось ему сладко, а все-таки…

Сам начальник станции нам ведрами воду носил! Но и этот рассказ о начальнике станции никого не умирил: с забинтованной головой ошарашенные лезли в глаза неотступно.

Наслушавшись всяких страхов, я вернулся в нашу свинарню. Там я встретил старых знакомых. Там, прихрамывая, с опухшими ногами, переходила из угла в угол барышня, у которой тогда отнялись ноги, и что-то затаенное, сосредоточенное стояло в ее молодых глазах, и красивый старик военный, почерневший весь, сидел, закутанный пледом, — жалко было смотреть на старика.

И та нянька с безвозрастным лицом, на стороне которой оказалась правда, — повезли, ведь, не кинули! — все с узелком копалась, собирала последние крохи для детей, и в лице ее была какая-то застывшая бесповоротная решимость, как у нашего простого серого солдата, идти хоть на край света, безропотно и молчаливо, пока не свалит. Там с матерью сидела Ира, девочка белокоска, грустенькая с побледневшим личиком, и как-то молчаливо, больше уж не спрашивала, «что сказал офицер?» Да и куда ей было спрашивать: порастеряли дорогой игрушки любимые!

— Мамочка, — вдруг говорит Ира, — мамочка, мне бы только медведюшку… без лапков!

— Достанем, деточка, дай, домой приедем и он прибежит.

— Мамочка, — Ира смотрит и в глазах ее такая глубокая вера, — как прибежит?

— Ножками деточка.

— Ира, — говорю белокоске, — а у меня лягушонка пропал, ой, какой был лягушонок! я его возил с собой в Рим-город.

Ира собирает солому, — это на память. И я взял один колосок — и мне на память.

К вечеру свинарню заперли, пересчитали всех, и погнали на пароход. Толпа озверевала. И было так же, как в Берлине на вокзале в канун Ильина дня; места расхватывали силой. И женщины и дети остались без места на палубе. Или уж на белом свете рыцари все перевелись? Или совести так мало в мире осталось?

Долго нагружали пароход.

— Куда?

— На остров Рюген.

— Высадят на остров и там оставят.

— Картошку копать! — пустил какой-то. И уж в огнях пароход отчалил.

5

Ночь прошла в страхах.

И не то пугало, что высадят на остров и там оставят картошку копать, об этом пока мало думалось. Кто-то сказал, что пароход всякую минуту может наскочить на мину. И одни не спали от страха, другие потому, что угла не находили, где бы прилечь можно, а третьим просто сна не было. Вся палуба и все проходы были заняты.

«Только бы до утра дотянуть, а там будь что будет», — так одна выговаривалась ночная дума.

А ночь была долгая.