Том 3. Оказион

В Россию! В нашу Россию!

Побросав чемоданы, все срываются с места и толкутся к дверям, где стоит офицер, объявивший благую, желанную весть.

— Когда же, когда в Россию?

Какая-то молодая женщина с русским открытым лицом — сама Россия наша, громко заплакала,

— Да ведь мы едем в Россию! — утешают ее.

— Мы едем в Россию! В дорогую нашу Россию! — громко говорит она и смотрит сквозь слезы туда, где граница и наши поля раздольные и наш лес частый и наша дебрь глубокая, туда к сердцу России — к Москве.

Как-то неловко примостившись на ручных чемоданах, тихо, жалобно плачет барышня.

— Меня тут оставят, меня никто не возьмет с собой! — и бесполезно делает усилие, чтобы подняться, а встать не может.

— Я вас не оставлю! — говорит та, что от радости заплакала.

— Что с ней?

— Ноги отнялись.

— Когда же повезут нас в Россию?

— Слава Тебе, Господи, в Россию! — я положил свой ручной чемодан, — единственное уцелевшее достояние мое, сокровища римские: камушки с Форума и от Петра апостола, и стал пробираться к двери, очень пить хотелось. И когда добрался до двери, в вокзал — в буфет не пускали. Оказывается, отпущенные на всех нас, на триста душ, какие-то четверть часа, о которых я ничего не слышал, прошли, и двери заперли.

«Ничего не поделаешь, — думаю, — видно, потерпеть придется!»

— А наш багаж? — спросил кто-то.

— После войны получите, — сказал солдат.

— Сожгут! — сказал другой.

— Как сожгут?

Но солдат ничего не ответил: такое ли время, чтобы о багаже рассуждать, — усатый, как кот.

— И Бог с ним, с багажом, только бы самому-то живу остаться! — сказал какой-то с продавленной соломенной шляпой.

— Когда же в Россию?

— Скоро ли отправят нас в Россию?

— Когда в Россию?

Не стоялось на месте, все передвигались, только барышня та, у которой ноги отнялись, сидела на чемоданах, но уж не плакала, — ее не оставят.

— В полдень объявят! — передалась весть от запертой двери.

— В Россию! В дорогую нашу Россию!

2

На вокзальном дворе, куда согнали нас с платформы, разместились мы у своих ручных чемоданов под открытым небом в ожидании полдня, когда повезут нас в Россию.

Нас оцепили солдаты, и никуда не выйти, не пройти из цепи.

— Кто пойдет в город, того расстреляют.

— Кто пойдет в буфет, того расстреляют.

— Сиди смирно, жди и терпи!

И самые нетерпеливые и самые беспокойные понемногу затихли, и только Ира, с белыми косками девочка, никак не могла угомониться.

— Что сказал офицер? — вертится Ира, заглядывая в глаза матери.

— Офицер, деточка, сказал, потерпеть надо! — говорит невесело мать своей белокоске, — скоро и поедем.

— Когда поедем?

— После обеда.

— Я, мамочка, есть хочу.

Настал полдень. Скоро ли поедем? Нетерпеливо ждали распоряжений. Или и еще подождать придется? Да, подождать придется: лишь в три часа выяснится, когда повезут нас в Россию.

— Кто пойдет в город, того расстреляют.

— Кто пойдет в буфет, того расстреляют.

Сиди смирно, жди и терпи.

На глазах у нас приходят и уходят поезда: одни с границы, другие к границе, везут солдат и призывных.

— Мамочка, а как этот Берлин называется?

— Алленштейн.

— Алленлейн, — тянет девочка, — а что сказал офицер?

— Потерпеть надо, деточка.

Из города к станции подходит народ, разряженный по-воскресному.

«И у нас, поди, все разрядились, — думаю я, глядя на любопытных, разряженных, проникающих через цепь на нас поглазеть, — у нас нынче Ильин день!»

Закрапал дождь, не ильинский, редкий: этот скоро пройдет.

«Этот скоро пройдет, а у нас нынче гром гремит, катит грозный Илья по небесам в колеснице!» — и вспоминаю крестный ход в Москве, крестные хода в нашу Ильинскую церковь.

Три часа прошло и четыре, и пять, а распоряжений все не было.

В шестом часу у вокзальной загородки появился фертоватый солдатик и каким-то изнеженным картавящим голосом и как-то насмешливо объявил от начальства, что в Россию ехать безнадежно.

— В Россию ехать безнадежно! — повторил солдат распоряжение.

— Что сказал офицер? — беспокойно допытывала Ира.

Но ей мать ничего не ответила. И никто ничего не отвечал, и уж не спрашивали, спрашивать нечего было, раз безнадежно.

— В Россию ехать безнадежно!

Любопытного народу все больше и больше, одни останавливались за охранною цепью, другие проникали за цепь и стояли возле чемоданов наших, всякие: и молодые, и старые, — молодые люди с тросточками и сигарами, нарядные барышни, кумушки и детвора. И одни только смотрели на нас, как на зверей в зверинце, другие же держались вольно, беззастенчиво и нескромно рассматривая нас и зубоскаля.

Неужто нас тут оставят на ночь? Не верилось, а приходилось согласиться.

Мать с тремя девочками примащивалась на ночлег. У детей был не по-детски сосредоточенный взгляд, и от этого взгляда недетского некуда было схорониться.

Неужто и их оставят тут ночь ночевать?

Нас, душ триста, и среди нас много детей и больных женщин, и стариков, все мы не на войну вышли: большая часть возвращалась с курортов. С утра, как выгнали нас из вагонов, прошло времени немало, последние силы поистратились, и уж боль и немогота подняли свои жалобы.