Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— С народом что? Надо знать русского человека. Чем проще, чем патриархальнее, тем лучше… Я с детства возле этого народа: вырос в деревне, тысячи человек в полку через мои руки прошли; придет хам хамом — уходит человеком. Наши либералы с дамским сердцем вопят: как? розги, в зубы?! Ерунда, чушь, то же самое незнание народной жизни… Сделайте милость: русский человек за этим не гонится, если всыпать ему за дело… Вот в кутузку, это — действительно разорение мужику. Да вот вам: послушай, братец, — обратился он к Алексею, незаметно насторожившемуся послушать, о чем господа говорят, — что тебе лучше, в тюрьму тебя посадить на месяц, например, или по-простецкому — зубы начистить, а то и выпороть? Говори прямо…

Алексей испуганно привстал и растерянно проговорил:

— Мы, ваше благородие, не здешние…

— Да я к примеру…

— Известно, к примеру, — согласился Алексей.

— Ну вот, ты и скажи, что тебе лучше: снять тебя вот сейчас с работы да в тюрьму или выпороть… к примеру?..

Но Алексей только повторял последние слова:

— Известно, к примеру…

— Вот наладила сорока Якова… Да говори ты… Можешь говорить?

— Когда не могу…

— Ну и говори.

— Чего мне говорить?! — ответил Алексей, и, не дожидаясь, встал, и ушел в поле.

— Откуда вы этакого болвана раздобыли? — добродушно спросил мой гость. — Его бы за деньги показывать… Вот чучело…

Наступило молчание.

— Трудно, трудно… и никто таки, знаете, никто этого понимать не хочет.

Он как-то подавленно вздохнул и махнул рукой.

— Другой раз, знаете, так разогорчишься, что просто взял бы да и бросил все… Вот этих дураков жалко…

Он показал на смотревшего чуть ли не в рот ему молодого парня.

— Ну, что смотришь?

И мой собеседник рукой спутал ему волосы.

— Славная морда, — снисходительно заметил он, обращаясь ко мне, и встал. — Ну, до свидания… Очень приятно встретить так неожиданно человека, с которым можно отвести душу.

— Все, бог даст, будет хорошо, — сказал он на прощанье. — Я, знаете, верю в приметы: все наши реформы начинались очень радужно, да кончались плохо. Бог даст — эта трудно начинается — конец будет хороший.

Он уехал, а я лежал на своей бурке, подперши подбородок рукой: застыла подавленная впечатлениями мысль, утомленный взгляд бродил, ни на чем не останавливаясь; мой чай стыл, но еда не шла на ум. Утомились и как-то скисли рабочие: не было обычного оживления, не было ни серьезных разговоров, ни шуток, ни обмена впечатлений: только покрякивали да изредка тяжело вздыхали, подмащивая кое-что себе под головы, собираясь соснуть часок-другой пред предстоящей работой.

Вперед…

Праздник, голубое небо, солнце, отворенные настежь окна и двери церкви, головы молящихся, запах каких-то желтых, уже осенних цветов, привязанные лошади у ограды. Рабочие отпросились свечки поставить, и я за ними пошел.

Батюшка молодой, угрюмый, но симпатичный, тот самый, который вчера в заплетенной косичке, в подряснике, встретился нам в поле выпалывающим свою полбу, — стоит теперь на амвоне, в полном облачении, с распущенными, волнами падающими мягкими волосами, — торжественный, нарядный, сосредоточенный и благообразный. Немного угрюмый, но чистый взгляд проникает толпу; он говорит проповедь на жгучую тему: о холере, о нелепых слухах, об астраханских беспорядках. Речь его, искренняя, сжатая, сильно бьет невежество, ярко рисует картину мрака и отупения — этих родителей всех нелепых слухов. Он клеймит безрассудных сильным текстом писания о людях, скотам уподобившихся. Старушки тихо всхлипывают, на лицах слушающих угнетенное чувство, страстное напряжение понять… понять, чтоб разогнать этот невыносимый страшный мрак души.

Головы, головы, головы, всё омраченные, опущенные книзу, а выше раскрытые окна с волнами света веселого дня; мягкое, синее небо.

Кончилась проповедь. Я вышел в ограду, ветерок играет волосами; несется из окна веселый возглас: «благослови», и приятный певучий голос: «Благословение господне буди со всеми вами». Топанье ног, идущих к кресту, растянувшиеся группы выходящих из церкви…

На сегодня отменил работу: отдых на целый день. Рабочие разбрелись, и я вижу их из окна то там, то здесь смешавшихся с местными обывателями, сидящих на завалинках и мирно беседующих.

VI

Грязная изба, темный вечер на дворе, сонные мухи жужжат на тусклых стеклах окон. Душно. Сонный говор под окном; чей-то голос скучный, язвительный, монотонный.

— Вы бы, говорит, мне благодарность от мира.

— Считает, что заслужил, значит, — звучит знакомый голос Алексея, полный горькой иронии.

— Неволит… скажи ему, кто не согласен… Бла-а-го-дарность…

В воздухе замер шлепок от плевка. Голос Алексея грустный, безнадежный:

— Всё ждали, ждали — лучше, лучше, дождались…

Саркастический голос Ивана:

— Просто можно сказать, утвердили во всех правах и наследствах…

Меланхолический голос Алексея:

— Бывало, ходишь на богомолье, куда — в Киев; а что у тебя в деревне, что у людей — все распорядок один… Сейчас что загон, то закон.

Первый голос: