Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

Сидят сторожа, разговаривают в мельничной избе, а водка вся… за водкой-то на село идти надо: темно, хоть глаз выколи, да и Пимка под рогожей лежит.

— А за водкой пойдешь?

— А думаешь — нет?

— Иди…

Поглядел Демьян в окно.

— Темно же… айда вдвоем. Кто со мною? Никто не идет.

— Что вдвоем еще? Сам иди.

— Страшно… За ноги станет хватать… Молчат: знают, что пойдет Демьян.

— Пропадай моя головушка! Только посветите, пока мимо-то рогожки пройду. Свет так и держи, не уходи, а то вернусь…

— Ладно.

Высыпали все в сенцы, отворили дверь, светят. Перекрестился Демьян.

— Ну, господи, благослови…

Словно в воду шагнул за порог. Идет, оглядывается туда, где под рогожей лежит уже пустившее от себя дух тело, оглядывается назад.

Стоят в сенях, рукой свет прикрывают, чтоб не задуло.

Идет Демьян и думает: не водка — в жизнь не пошел бы! Тут уж, когда зашел за утопленника, и зачесал ногами.

— А ту-ту-ту!

— И-и-и!

Визжат ему вдогонку и словно углей горячих сыпят на пятки Демьяну.

Вернулись в избу, — ждут-пождут — Демьяна нет. Нет Демьяна — нет и веселья, нет и водки.

— Не придет, смотри…

— Вылакает там всю водку.

— Неужели так сделает…

— Скажет потом, что разбил посудину.

— Нет, не сделает этого…

Демьян все-таки пришел, хотя клялся и божился, что и Пимка бежал за ним вдогонку крича: «постой, постой», и шишига вела его. В последней ни у кого не было никакого сомнения: пьяный только попадись ей. И в пруд заведет и в другое какое место.

Дядя Влас покойный, веселый был мужик, до водки жадный: лакал ее, бывало, с утра до вечера, а дело вел, и жил бы, если б не она же завела его в пруд. Так вот раньше еще этого было с ним такое дело. Едет Василий Михеич, золотой мой, вечером по плотнике, глядит: чтой-то такое сидит человек на вершнике, ноги спустил… Влас…

— Ты что, золотой мой Влас Васильевич, тут, аль места не нашел лучше?

Глядит на него Влас:

— А ведь я думал улица это.

Встал, заглянул в пропасть, покачал головой, перекрестился и пошел.

Приехало начальство.

Хотели было разрешить хоронить, но сомнение взяло. Как ни просили родные, а решили анатомировать тело.

— Слышь, натомить будут, — говорил Степан Григорью.

— Вот поглядим.

Сумно на деревне. Ровно чума пришла какая; шутка сказать: потрошить человека, — словно всех потрошат.

Ходят да отплевываются. Сумно и интересно: что найдут в Пимке.

Полюбопытнее сидят у асимовской бани, где режут Пимку.

— И как это, братец ты мой, что они тут, — допытывается Степан, — какую причину отыскивают…

Солдат Алексей, старый, рыжий, мохнатый, гудит раздумчиво:

— Причина тут вся в голове! помраченье найдет, словно и нет тебе ничего…

Глядит Алексей своими голубыми глазами, брови поднял и ждет ответа.

— Этак… — кивает он сам себе головой. — У нас в роте вот так же повесился солдатик… как пронатомили, причина открылась: не в своем уме… А так и неприметно: только тоску в себе чувствовал… Время, конечно, не нонешнее было… Его-то уж раз прогнали сквозь строй, а тут и в другой раз… Так ведь и похоронили по-христиански на кладбище — все как есть…

— В уме то, може, он и был, — говорит, сплевывая, Родивон, — да от этих самых палок уйти задумал.

— Этак, что ль? — сказал Алексей.

Вышел следователь. Пьет он, что ли? Лицо не очень уж старое, а седины — ровно восемьдесят лет ему. Волосы шапкой: лохматый. Глядит, голову наклонил, а сам ровно думает.

Встал народ, сняли шапки, глядят. Идет к ним— вынул белый платок, руки вытирает; может, там запускал их в Пимкино брюхо.

— Тьфу! — сплюнул Тимофей.

— Надевайте, братцы, шапки.

— Постоим…

— Надевайте, надевайте…

Простой: надели.

Повернулся, огляделся, присел на бревно:

— Садитесь…

— Не устали…

— Не вырастете…

— Где уж расти? Сел, молчат.

— Другие господа вот не любят, — пускает пробу Григорий, — чтобы при них стоять в шапках или сидеть, к примеру. Наука, что ль, им высокая не дозволяет этого?

— Нет уж, батюшка, ты науку оставь, — кто с наукой компанию водит, тому все равно — в шапке ты, не в шапке, стоишь ли, сидишь…

— И так…

Сел один, другой, третий: все сели. Сидят и глядят на следователя.

Простой: оперся на колени, глядит на пруд, думает что-то.

— А что, ваше благородие, можно спросить что?

— Спрашивай.

— Что, в Пимке какая причина будет?

— В Пимке скверная причина… Его удушили сперва, а уж потом утопили.

Побледнели, рты раскрыли. Глядит Григорий на Степана: «Вот оно где».

— Если бы живого человека в воду бросить — вода бы внутри была, а у вашего Пимки нет воды в легких… удушили его…

— Гляди! — вскрикнул Григорий и руками всплеснул, — вот оно как доходят!.. Гм! Ловко…

— Вот теперь и надо клубочек размотать…

Опустили крестьяне головы.

— Надо! — отрезал ровно и стиснул губы Григорий.

— У кого нет греха, так и нет, — проговорил Алексей солдат, и голову набок повернул, — а у кого есть — ответ держи!

Алексей встрепанно, как старый заклеванный петух, перегнул голову и смотрит не то строго, не то спрашивает.

— Ровно этак, — как бы советуясь, нерешительно говорит он.

— Известно…

— А что за человек был покойник?

Молчат.

— Не похвалишь, — нехотя проговорил Родивон.

Один за другим стали кое-что рассказывать. Идет следствие.