Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе

Но так как всякая медаль имеет свою хорошую и свою дурную сторону, то не можем пройти молчанием, что дело просвещения и в нашей губернии не везде встречает одинаковое сочувствие. Так, например, дикие и невежественные нововласьевцы и доселе упорствуют в своем коснении и твердо принятом намерении оставаться безграмотными во что бы то ни стало. Когда же луч солнца осветит это непроходимое болото?

— Вот тебе и с праздником! — говорит нововласьевский городской голова Прудов, прочитав эту любезность.

— За что ж он нас по зубам-то треснул? — спрашивает, в свою очередь, гласный Клубницын.

— А так вот: проезжал поблизости — и заехал! Поди, судись с ним!

И я, в свою очередь, спрошу вас, почтенный редактор полоумновской газеты: за что вы треснули по зубам граждан города Нововласьевска?

Я с вами наперед соглашаюсь, что просвещение — хорошая вещь, что учение — свет, а неучение — тьма и т. п. Сознаюсь также, что образование, которое дается нашим девицам, убийственно. Образованнейшая из них еще может порассказать вам кое-какие подробности о Гвадалквивире, потому что

   Ночной зефир^*
   Струит эфир,
Шумит, бежит Гвадалквивир…

или о Бренте, потому что

Ночь весенняя дышала^*
Ароматной тишиной.
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной.

Но чуть дело коснется Мансанареса^*, последует неизбежный тупик, ибо Мансанарес речка маленькая и, должно полагать, очень вонючая, если ни в одном русском романсе об ней не упоминается. Согласен, что при таком уровне образования девицы наши не в состоянии интересоваться полезною деятельностью географического общества, ни даже принять участие в споре, возникшем по поводу определения действительного дня смерти Бориса Годунова.

Но чем виноваты во всем этом нововласьевские граждане? Тем ли, что в среде их не отыскалось, как в Полоумнове, благодетельного откупщика? Тем ли, что их уж тошнит от общеполезных устройств и сопряженных с ними пожертвований? Тем ли, что они, быть может, имеют причины (по их разумению, даже весьма законные) не желать именно ваших общеполезных устройств?

И между тем, не разобравши дела порядком, вы разогорчили нововласьевских граждан всех до единого!

Повторяю: разрушительно действуешь ты, о гласность! и не только на отдельных людей, но и на целые общественные организмы. Несмотря на учреждение женских гимназий и воскресных школ, несмотря на процветание трезвости, несмотря на успехи, которые в последнее время сделала мысль о самоуправлении, провинциальный наш люд скучает и бьет в баклуши. Прежняя привольная жизнь провинции исчезает все более и более; вместо нее является какая-то чопорная натянутость, какой-то нелепый антагонизм, еще не высказывающийся явно, но уже дающий себя чувствовать особого рода метанием взоров, расширением ноздрей, покороблением уст и общим рылокошением. Старая веселая Русь (old merry Russia) прячется по домам и втихомолку переворачивает анекдоты о загнанных жидах и обманутых немцах. Подобно стыдливым фиалкам, члены ее собираются друг у друга интимными кружками, и тут, сокрушаясь и вздыхая, беседуют о временах минувших, когда и солнце горело светлее, и земля, без помощи удобрения, приносила сам-двадцать, и Фильки отправлялись на конюшню беспрекословно, и винокуренные заводчики уделяли милостивцам по четыре копейки с ведра, а не по две, как ныне. Вот они все тут: вот и заиндевевший обладатель множества Филек и Прошек, и застенчивый откупщик, и облизывающийся аристократ из казенной палаты, — одним словом, все те, которым дорого, чтоб наша отечественная цивилизация развивалась постепенно, а не скачками.

— Какое изобилие рыбы в реках было! — тоскует помещик Птицын.

— И какая была все крупная-с! — вздыхает недоросль из дворян Сагитов.

Присутствующий при этом разговоре отставной капитан Постукин хотя и не принимает словесного участия в разговоре, но оттопыривает губы и отмеривает руками два аршина, чтоб показать наглядно, каких размеров водилась в реках рыба.

— Во всем, во всем изобилие было! — вступается генерал Голубчиков, облизываясь и сгорая нетерпением дать разговору винокуренное направление.

— И музицки больсе вина кусали! — подвиливает хвостом Герш Шмулевич.

— И винокуренные заводчики свой расчет находили! — подхватывает Голубчиков.

— Да и люди были какие-то особенные! — рычит отставной корнет Катышкин, — примерно доложу хоть насчет дорог — что это за бесценный народ в дорогах был! Засядешь, бывало, в трущобу, экипажи были всё грузные, от лошадей так и валит пар — ну, просто смерть! Ничуть не бывало! Кликнешь только: «Трошка!» Слезет это Трошка с козел: тут ногой, там плечом — и пошла в ход колымага!

— Сердечный народ был! любовный!

— И как, бывало, все просто делалось! Угодил, бывало, финизерв какой-нибудь к обеду сочинил — рюмка водки тебе; сплошал, таракана там, что ли, в суп пустил — не прогневайся, друг! сейчас его au naturel, и марш на конюшню!

— И не роптали!

— Не только не роптали, а еще бога за господ молили, поильцами, кормильцами называли!